местами, и сиренью из окна
Всё смотрит на тебя, пока ты в силе
и вся причина эта не ясна.
«Синий порох снега, торопясь…»
Синий порох снега, торопясь,
плавится в ладони – словно в выстрел —
пузырится жёлтоглазый язь
воздуха февральского и в быстрый
отблеск человека на лице —
будто след на порохе синицы
остаётся речью вдалеке,
если человек уже весь вышел
в выдох свой, и в синем, там, лежит,
спит и видит: порох, разгораясь,
указует птицу на реке,
там, где псиной речи не осталось.
«О таинстве, о чуде, о окне…»
О таинстве, о чуде, о окне,
о оканье, что молока поглубже,
о феврале, о птице на окне,
о речи, что нас видит много лучше,
и о стыде, который настаёт,
когда – не то что старишься, но дышишь,
но говоришь, как исповедь себе,
затем бинтуешь чем-то тёмно-рыжим
похожим на засушенную кровь,
забытую в гербарии и в теле,
о умиранье, что тебя родит
уже на самом новом, новом свете.
«Без названья тело вещи…»
Без названья тело вещи
вдруг покажется столь вещим,
вдруг окажется глазком
и олеговым замком.
Смотрит вещь в меня и дышит —
видит будущее, слышит,
говорит мне о своём
непонятным языком.
Кажется, что в этой вещи —
реки, человеки, печи —
всё что сказано другим
текстом, шрифтом мне чужим.
И, возможно, посторонний
тоже эту вещь уронит
вдруг ожегшись об меня
на той части бытия.
Так вот вещь – ожог меж нами —
плачет часто вечерами
и частит, как добрый пёс
что названия не смог
выбрать и любую кличку
принимает, как свою,
и несёт её отмычку
в водяную конуру.
«будем стары …»
будем стары —
это нормально как гул,
что исчезает как дым от стаи
табачный
или лес, или город,
или поезд – что в у
складывает ход в себе
многозначный
ничего не останется
даже листа
прожжёного посередине —
словно
мы попытались
им удержать не своё
– только птичье —
слово
«пробуждаешься ночью на реке Аа…»
пробуждаешься ночью на реке Аа
над тобою мгла под тобою мгла
и мерцает лодка где ты весла
край
хотя эти все края
тоже кольца лодки и ночь шумит
будто дождь который светляками сшит
и звенит в их брюшках как река Аа
там