свитый в моток
свет, что им собран и брошен в лоток
в неба коробку, где вся высота
это болезнь, смысл и изморозь рта.
«Тело – завиток, возможно – линза…»
Тело – завиток, возможно – линза
голоса, что смотрит сквозь меня —
так сгорает темнота, как сердце,
как водицы перезвон у дна.
Стукнет капля по ребру снаружи —
ливень изнутри пойдёт насквозь,
как сквозняк, которым ты нарушен,
потому что прошлое сбылось
в донышке глазном у этой стаи
что таится в снежном у окна
умолчанье – и двоится рамой —
вставленной, как будто взгляд – стена.
«Лиса бежит лисой косы – в лесу …»
Лиса бежит лисой косы – в лесу —
косцы ступают мягко на лису —
вернее тень, что – сбитая травой —
лежит среди среды и февраля:
она, возможно, стала бы норой
но не успела – яблоком легла
на свет, который – вес свой ощутив —
в тропе косца лисой теперь бежит —
и кровь на пальцах у тропы, когда,
как яблоко, вокруг растёт трава.
«Хвастунья, кошка, смерть моя…»
Хвастунья, кошка, смерть моя,
отвёртка, что меня отсюда
выкручивает, каждый круг
длиннее адова, упруга
твоя коричневая вязь,
в походке впадин из прохожих:
сначала выймет, а затем
обратно вложит
свои прозрачные персты,
звенящие в любой капели,
как в ноше из моей любви
и полой веры,
где, как песочные часы,
я, исполняемый тобою,
твоим мурчанием вблизи,
на звук настроен.
Ты, исполняемая мной,
как местность за кошачьим веком
сужаешься до древа, что
спит – в человека.
«На лестничной площадке снова грохот …»
На лестничной площадке снова грохот —
хотя ни лестницы, ни грохота здесь нет.
Рисунок что себя собой рисует,
как будто рассмотрел в нём что-то свет:
Вот воздух, вот на нём ожила птица,
проклюнув белый цвет, как скорлупу:
вот Бог, вот ангел, скважина, больница
вот я, что в эту скважину войду.
«Дворники играют на арфах и летят…»
Дворники играют на арфах и летят,
и на фирдоуси говорят.
Джебраил – один, второй – феллах.
Смотрит книга в них и всё опять
называет заново – теперь
арфы здесь играют на метле
цифры, алгебру, попытку проиграть
мир, который в рынок сей зажат.
Книга проступает на лице,
арфа на багровом языке
говорит: всё это можешь взять,
кроме звука, что пробудит прах.
«В полночь в самый