Дар любви. Воспоминания о протоиерее Феодоре. Алексей Селезнев

как в России, так и за рубежом никак не сказывалось на его открытом характере. В каждом человеке, с кем батюшку судьба сводила, видел он, прежде всего, его драгоценную душу. А уж в какие «ризы» облечена она – в генеральский мундир или арестантскую робу, ему было совершенно безразлично. Особенно остро это его качество чувствовали люди, лишенные свободы. На службы в тюрьмы мы всегда ездили вместе, и я был свидетелем его общения с заключенными. Так естественно воспринимался из его уст призыв к молитве, правде, отвержению лжи, что даже закоснелые в грехе, черствые души матерых разбойников и убийц умягчались. Осознав глубину собственного падения, люди искали утешения в таинствах Церкви. Больше всего меня поражало крещение в тюрьме, когда люди отрекались от сатаны. Жилы на шее напрягались: «Отрицаюсь!» Это не просто формальный момент чина оглашения при крещении, а отречение от всего зла, которое раздавило жизнь и уже вошло в плоть. Многие после этого падали в обморок – крепкие мужчины сползали по стене. Или таинство Исповеди. Такие исповеди редко услышишь в приходском храме. Конечно, и на свободе они тоже бывают разные, но там полнота переживания греха усугублена обстановкой: тюрьму не случайно называют вершиной ада. Так на этой вершине я набирался духовнического опыта, часто прибегая к помощи отца Феодора.

      Мы были первыми, тогда только начиналось окормление тюрем и армии, поэтому наших усилий хоть и с трудом, но хватало. Но скоро, почувствовав положительные результаты участия Церкви в воспитательной работе, власти стали расширять контакты. Теперь во многих тюрьмах, в лагерях, в воинских частях есть храм или молельная комната.

      Но, пожалуй, наиболее ярко духовные дары батюшки раскрывались во время службы в храме. В эти часы забывалось все на свете: суета, шум электрички, рев машин на Волоколамском шоссе и самолетов, летающих над Тушинским аэродромом. И сам он так уходил в службу, настолько глубоко переживал происходящее, что порой даже не мог сдержать слез, особенно во время Евхаристического канона. Мы, сослужащие отцу Феодору священники, находимся в алтаре и вместе с ним переживаем чудо схождения Неба на землю! Его голос дрожит, готовый сорваться в рыдания, в глазах стоят слезы. Это состояние передается и нам; мы также осознаем свое не-достоинство, праведный страх от присутствия Божия. В этот момент священник – подлинно пастырь. Он впереди, а за ним все словесные овцы. Такая служба – это служба всего храма. Мы чувствовали, что молится весь храм: всегда стояла удивительная тишина, сосредоточенность прихожан, как недавно вошедших в церковную ограду, так и духовно высокообразованных. Все участвовали в тайне встречи Бога и человека. Переживая ее, мы имели величайшую радость служить с ним вместе; мы невольно тянулись за ним, хотя и понимали, что не доросли до его внутреннего состояния. Рады бы так плакать, но не умеем: не родилась еще пока молитва такой силы. Не дерзаю проводить прямых аналогий, но я всегда вспоминал эти службы, когда читал книги об отце Иоанне Кронштадтском: многие священники стремились попасть