Двадцать пять лет на Кавказе (1842–1867). А. Л. Зиссерман

засел за составление ответа, рассказал подробно всю свою службу в округе, как прежний окружной начальник большую часть времени проводил у себя в деревне, как все управление носило патриархально-помещичий характер, как все получаемые из казначейства деньги привозились к покойному Михаилу Челокаеву, который распоряжался ими по своему усмотрению, раздавая после жалованье частями разновременно, как вся сумма, полученная незадолго перед его смертью, поступила на пополнение собранных с тионетских жителей податей, лично им от старшин принятых и не отосланных в свое время в казну, по случаю свадьбы старшей дочери Челокаева, потребовавшей больших расходов и прочее – одним словом, все, как в действительности. Что же касается моей вины, то я сознавался в ней откровенно; состояла же она в том, что я не исполнил требований закона и не донес ни при жизни, ни даже после смерти Челокаева об этой растрате.

      Но, объяснял я, при жизни не сделал я этого потому, что доносчиком быть не могу и не желаю, да и бесполезно бы было: пока по моему доносу начальство сделало бы какое-нибудь распоряжение, Челокаев, без всякого сомнения, узнал бы об этом, употребил бы все усилия достать 2000 рублей, и кончилось бы тем, что я оказался бы не только доносчиком, но еще и ложным, а последствия этого очевидны… После же смерти Челокаева я не донес, вполне уверенный, что вдова, как она сначала и готовилась, хотя частями удовлетворит, кого следует, неполученным от покойника жалованьем, и тем, во-первых, оградит его память от нареканий, следствий и прочего, во-вторых, оградит свое право на получение пенсии и помещение детей в казенные учебные заведения. Да не приезжай новый начальник, давший всему делу другой оборот и явно указавший вдове отказаться от уплаты, все было бы пополнено и ни до каких бы следствий не дошло. Наконец, я просил следователя проверить все мной показанное спросом под присягой поименованных в ответе лиц и вытребовать по делу те документы, которые подтвердят мои слова.

      Шпанов принялся за дело по указанной дороге, а я, вспомнив данное А. А. Потоцкому обещание описать ему мою поездку в Закаталы, принялся за длинное письмо с подробностями моего свидания с генералом Шварцем, возвращения в Тионеты, о контрастах приемов меня князем Михаилом Семеновичем Воронцовым и князем Леваном Челокаевым; упоминал о его намеках относительно блестящей карьеры и о следователе по обвинению меня чуть не в уголовных преступлениях… Картина выходила вообще рельефная.

      На половине письма я был прерван приходом одного, лично мне знакомого матурского пшавца, весьма храброго и расторопного человека, с каким-то кистином, поселившимся недавно в хевсурском селении Муцо. Ту т я вспомнил, что когда я в ноябре 1847 года пытался перевалиться через хребет в Хевсурии и, не успев в этом, решился послать туда человек сорок, этот пшавец вызвался идти, с тем чтобы я позволил ему со знакомым кистинским выходцем отправиться оттуда в неприятельские общества вниз по Аргуну для разведывания о судьбе захваченного