III
Иван Данилович проснулся от страшного сна, которого не мог вспомнить. Он лежал на спине и смотрел в тусклый сосновый потолок. Временами грызла где-то мышь, подхрапывала в промежутки жена. Он чуть отодвинулся от ее мягкого бедра, выпростал руки на грудь из-под одеяла, вмял затылком подушку Он знал, что теперь не заснет. «Скоро ль развиднеется?» Но чувствовалось – не скоро. «Кого ж я видел?» Кого-то он видел знакомого во сне, но никак не вспоминалось. «Кого ж я боюсь так?» Он не мог вспомнить ни одного человека, которого он боялся бы так, как во сне этого. Сны надо помнить, чтобы потом разгадать – если верно разгадаешь, можно извлечь пользу. Для Дела… Если ты князь, государь, то княжество, государство – главное твое дело. Дело, тело… Да! Дело, как тело, тело – государство, тело болеет – и государство болеет. Да, что мне полезно, то и государству, что мне вредно, то и… Но вот толкнули Дело, и оно рассыпалось, а я не сплю. Двое церковных государей забыли, кто они, забыли свое государство – Церковь сильную и стали как юродивые на паперти: один покаялся, а другой простил. Кто бы мог ожидать такого? В чем им-то тут польза? Иван Данилович сверлил вопросом темный потолок, не мог понять ничего.
«Андрей повинился и все потерял, и теперь ему митрополитом не бывать, это хорошо, но для него глупо, а Петр его простил, и это плохо – надо было на слове поймать и с епархии снять своего супротивника. Простил – тоже глупо. А я все свое Дело потерял! – ожесточенно сказал Иван Данилович. – Все из всего для себя пользу извлекают. Это – закон, суть человеческая. А они из этого какую пользу извлекли?»
Колесо опять замкнулось и пошло вертеться, рябить спицами-мыслями, но ничего не сдвигалось, не прояснялось, только злило и болело. И больше всего то, что он, мудрый, опытный, не может разгадать Петра и Андрея. «Лицемеры! Польза-то им есть. Но в чем?»
Жена повернулась во сне, положила грузную ляжку ему на колено, он осторожно выпростал ногу, чтоб не разбудить. «Она-то всегда извлекает свою пользу – ей только дорваться до постели, устал я или не устал, восемь лет живем, а не привыкну: такая до плоти жадная баба, а любви нет, а и что такое любовь? Вот Юрий любит черненьких, половчанок, а я – русых, моя Елена везде русая, а что толку Женился для Дела, терплю – для Дела, не сплю – для Дела. Один всегда. Так и помрешь и не оживешь. А может, оживешь?» Ему стало зябко, тоскливо – вспомнился вдруг сон: баскак переяславский Картахан, жирный, серо-желтый, сидел в ногах постели и улыбался, а сам мертв и тлением тронут.
Иван Данилович выпростал руку, перекрестился. В сосновом тереме было холодно. «Всегда самому за всем смотреть надо – опять недотопили». Если думать о другом, мертвый Картахан начинал таять, исчезать. «Вот и все сам, а Юрий делает что хочет. Вон разозлил его Константин Рязанский, он не моргнул – велел убить. Константин у нас еще при отце в оковах сидел два да после отца три, а всего пять лет, а Юрий… Чего хочет – то и делает. Нет, врешь! Не что он хочет, а чего я хочу! – ясно и с радостью подумал Иван Данилович, но тут же смутился. – Господи, Константина я убивать не подбивал, – сказал