Вообще на лице цесаревича присутствовало постоянное выражение благожелательного равнодушия, так часто свойственное совершенно уверенным в себе людям. Уравновешенный, несуетливый, едва ли не медлительный, наследник принимал кипевшую вокруг него жизнь с ироничной и невозмутимой сдержанностью. Общее спокойствие духа было его обычное состояние. Все еще сохранявшаяся в его повадках легкая юношеская скованность (отнюдь не застенчивость) казалась даже симпатичной и вовсе не мешала естественности поведения. Меж тем, наследник всегда и везде оставался объектом неизменного пристального внимания. Разумеется, что преувеличенный интерес к нему общества объяснялся не одной лишь красивой внешностью, но высотою той миссии, что возложена была на этого юношу силою жизненных обстоятельств. Прибавьте, кроме прочего, элегантную простоту дорогого костюма; военный или штатский тот всегда прекрасно сидел на его невысокой, но вполне стройной и ладной фигуре. (Наследник был из разряда тех не слишком рослых, но гармонично сложенных людей, создающих о себе впечатление, что более высокий рост им вроде бы и ни к чему – и даже наоборот, помешал бы он общему изяществу их облика).
Слишком многие молодые дамы и барышни ждали от наследника если не внимания, то хотя бы мимолетного благосклонного взгляда. Цесаревич же всегда оставался безмятежным, его красивые глаза хоть и доброжелательно, но вполне равнодушно (даже с некоторой рассеянностью) скользили по женским лицам. Именно так: скользили, – не останавливаясь ни на одном (ни на одной) персонально.
Занимая столь высокое положение, что все, не исключая и дам, должны были вставать при его появлении, цесаревич, тем не менее, был весьма прост и скромен в обращении. Он нередко замечал подобострастие в глазах окружающих, и это всегда неприятно удивляло его. Николай Александрович всерьез опасался как к чему-то должному привыкнуть к постоянному всеобщему поклонению. Иногда ему казалось, что люди словно бы вступили в некий заговор с целью определенного развращения его натуры. Сам же он делил окружающих приблизительно на две половины по собственному им изобретенному признаку. С одной стороны были люди душевно глухие, нечуткие – и, как он считал, плохо образованные. Противостояли им, напротив, натуры тонкие, наделенные несомненным душевным слухом.
Первые могли выложить случайному собеседнику едва ли не всю свою подноготную и считали возможным с похвальбой сообщать товарищам о своих прежних и настоящих любовных победах. Они же могли не слишком удачно пошутить – и тут же громко захохотать над собственной шуткой, нимало не заботясь, покажется ли та смешной собеседнику.
Вторые, напротив, говорили о себе скупо и скудно – или не говорили ничего вовсе (потому что слишком мало полагались