Вершинин слушал, стиснув зубы; ему все осточертело, не хотелось даже вникать в Сеньковскую болтовню.
Наконец, несколько раз сверившись с большими настенными часами, Сеньков убежал, и Вершинин остался один.
Против воли он тоже посматривал на стену и, отмечая ленивые прыжки минутной стрелки по циферблату, представлял себе действия Сенькова.
Вот он подошел к цеху. Вошел. Отыскал среди темных комбинезонов сегодняшнюю пассию. Осторожно приблизился. Воровато оглядываясь, они пошли в угол цеха, гуськом полезли по ажурной железной лестнице на площадку-галерею, идущую под крышей вдоль трубопроводов. Спрятались за удобный изгиб самой толстой трубы. Сели на груду ватников, давно натасканную для подобных занятий. И вот наконец Сеньков схватил обеими руками ее мощные груди. А она, смеясь, принялась стаскивать с себя грубый комбинезон…
Вершинин сплюнул. Сеньков, наверное, никогда не видел женщину с золотыми ногами. Иначе умер бы на месте, пронзенный молнией неосуществимого желания. Он и сам-то таких прежде не встречал. Даже директорская Анжелика рядом с нею вряд ли потянет.
Стоило вспомнить еще и об Анжелике, как ему сделалось совсем тоскливо. Он иногда бывал в приемной со всякими мелкими делами – девчонка никогда не удостаивала его даже взглядом. Сидела, равнодушно закинув ногу на ногу, и молча протягивала руку за его бумагой. Он был ниже ее порогового уровня. Жалкий инженеришка. Один из сотен столь же ничтожных. На какого не посмотрит стоящая женщина.
Ветер дул все сильнее, бросая в стекло горсти дождевых капель. Тихо гудели приборы на пульте.
Ночь только начиналась. Хотя весь далекий, лежащий за излучиной реки город уже отходил ко сну. И Вершинин с какой-то особой остротой ощутил свою собственную неприкаянность в этом мире.
Вернулся Сеньков. Разгоряченный, красный и страшно довольный, он тут же бросился пересказывать лучшие детали совокупления.
– Ты знаешь…– тяжело дыша повторял он. – У нее … Когда она встала на четвереньки, то груди ее лежали на полу! Ты понимаешь?! Не касались кончиками, а именно ле-жа-ли!!!
Вершинин слушал его со странной смесью отвращения и жгучей зависти. Сеньков погружался во все более глубокие подробности. Вершинину сделалось совсем тошно, и он сказал, что пойдет курить.
Он не курил, и Сеньков это знал. Но тому было не до напарника. Высказавшись и слегка успокоившись, он принялся методично поедать принесенную из дома сметану – чтоб к утру ощутить себя в достаточной форме для еще одного подъема на галерею.
Воздух снаружи был холоден и сыр. Вершинин пошел куда-то по темному двору. В черном небе грязно курились беловатые столбы пара над цехами. Резко пахло фенолом.
Кое-где зажегся свет. Вершинин и сам не заметил, как опять оказался возле злосчастного пруда. Одинокий фонарь горел на углу, бросая угольно черную тень насосной будки. Отражение белого огня прыгало по волнам,