Меня стала мучить мысль, что мои письма к ней не попадают, меня кто-то разыгрывает. Недолго думая, отправил еще одно письмо с кучей дурацких вопросов, они касались наших отношений, о них знала только она.
В ожидании ответа превратился в лунатика, со всеми мог говорить только на одну тему.
Третье письмо, наконец-то, было написано ею. Ни на один из моих вопросов не ответила, но прислала фотографию, которую я просил еще в первом письме. Фотография была очень маленькой и выцветшей.
Писала, что ей уже двадцать девять, давно замужем, у нее есть семилетняя дочка и, вообще, в жизни у нее много чего было и вряд ли между нами что-либо возможно.
В её ответе уловил оттенок сожаления. Тут же написал ей, что её прошлое не имеет для меня никакого значения, сам я во сто раз хуже. Всегда буду любить её и дочку. Выслал ей бандероль, где вместе с письмом послал кассету.
Дело в том, что о моей переписке знало уже пол-лагеря. Лагерный поэт написал стихи, музыканты сочинили мелодию, и получилась песня, которую я записал на пленку. Припев там был такой:
Нет, я вернусь, хотя бы для того,
Чтоб станцевать с тобой последний танец.
Ведь это память, прошлое моё,
Моя любовь, по имени Светлана…
Теперь-то знаю, что главное
«Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как должно знать.»
Первое Коринфянам, 8, 2
Родные не прекращали попыток вырвать меня из лагеря: искали человека, который помог бы в этом.
Муж моей сестры работал таксистом, и однажды вез мужчину, который оказался профессором Института международных отношений. Они обменялись номерами телефонов. Вероятно, Юрию Вадимовичу (так звали профессора) понравилась обязательность моего зятя, и он часто звонил ему, когда требовалась машина. Профессор не скрывал, что имеет обширные связи, поэтому сестра сделала все возможное, чтобы сблизиться с Юрием Вадимовичем. Несколько раз приглашала его в гости, познакомила с матерью. Когда они рассказали ему обо мне и попросили помочь, он пообещал посодействовать попасть на прием в отдел помилования Президиума Верховного совета РСФСР.
Прошел год. Сестра почти потеряла надежду, но все равно продолжала напоминать о себе каждый месяц, и всякий раз профессор просил подождать. «До тех пор буду звонить, пока ни скажет “нет”» – говорила она.
На прием в отел помилования отец с матерью пошли вместе. Отец, после инсульта, когда сильно волновался, не мог говорить, поэтому в последний момент решил в кабинет не входить, подождать в коридоре. Мать же приготовила большую речь, но разрыдалась и не смогла произнести ни слова.
Ее слезы и терпение сестры вырвали меня из лагеря почти на четыре года раньше срока. Мама особенно