– Боязно, Петровна! – проговорила робко Марьюшка.
– Чего, дитятко, бояться, не съест он, чай, тебя! – уговаривала ее Петровна.
– Что говорить-то нужно? – спрашивала Марьюшка.
– Как, мол, зовут?
Марьюшка набралась храбрости, распахнула калитку и мгновенно сейчас же снова запахнула ее; ей показалось, что мимо прошел Салтыков.
– Нет, Петровна, боязно, ух как боязно.
– Полно, глупая, чего бояться-то?
Снова послышались шаги человека, идущего назад.
– Ну, ну, – подстрекала Петровна.
Марьюшка снова открыла калитку и, закрыв от страха глаза, рискнула спросить.
– Как зовут? – пронесся в морозном воздухе ее серебристый голос.
– Михаил! – послышалось в ответ.
Марьюшка опрометью бросилась назад. Прибежав в свою комнату, она скорей разделась и повалилась в постель.
Бодро, весело вскочила на другое утро со своей девичьей постели Марьюшка; также быстро убралась и оглянулась: в светелке она была одна. Петровна исчезла, что немало удивило девушку.
– Где ж она, куда девалась? – с недоумением спрашивала Марьюшка.
Петровна, которая ни на минуту не спускала с нее глаз, которая считала своею священною обязанностью непременно присутствовать при пробуждении своей касатки, помогать ей одеваться, вдруг пропала. Марьюшка уж и встала и оделась, а старухи нет как нет; удивляться было чему.
Дверь в светлицу отворилась. Вошла Петровна, она была озабочена, расстроена до того, что не заметила даже Марьюшки. Подойдя к сундуку, она отворила крышку и начала рыться в нем, откладывая в сторону лучшие наряды Марьюшки.
Девушка смотрела на нее, едва удерживаясь от смеха, наконец не выдержала и фыркнула. Петровна вздрогнула и оглянулась; при виде своего дитяти она присела на корточки и ласково-любовно поглядела на свою вскормленницу.
– Что это ты, Петровна, наряжать, что ли, меня собираешься, где ты пропадала? – спрашивала Марьюшка, продолжая смеяться.
Петровна насупилась и вздохнула.
– Ты что это, словно сердишься? – приставала к ней Марьюшка.
– Какое, дитятко, сержусь? В толк ничего не возьму. Затевают что-то недоброе; старухе ничего не говорят, словно чужой. Все таятся… При добром деле чего бы, кажись, таиться! – ворчала Петровна, стряхивая слезы, набежавшие на ее старческие глаза.
Марьюшка смутилась. Она горячо любила свою мамушку Петровну, ее горе всегда тяжело отзывалось в сердце девушки. Марьюшка подбежала к ней, обняла ее, заглянула в глаза.
– Что такое, голубушка Петровна? Кто тебя обидел, скажи? – заботливо заговорила она.
– Кто ж меня, холопку, может обидеть? Нешто я человек? Отслужила свое, вскормила, выходила тебя – и будет! Пора и честь знать старой! Не смей и спросить, что они над моим дитятком затевают, – расплакалась старуха.
У Марьюшки набежали на глаза слезы