И эта темнота скрадывает пространство, и когда она склоняется ко мне со своего пуфика-балкона, я неожиданно ощущаю на щеке ее чуть влажное дыхание и сознаю, что ее губы ищут мои, что их разделяет всего лишь дюйм, полдюйма, осьмушка дюйма, последний микрон толщиною в нежность розового лепестка и в трепет березового листа!
И на этом микроне лицо Валерии замирает в умиротворенной маске, белки глаз отливают голубизной, и я вдруг отчетливо представляю себе, какая жажда и нега таится за этой видимой бесстрастностью…
… На четвертом курсе я посвятила свою конкурсную кафедральную работу проблемам перевода «Саги о Форсайтах». Тогда мне хотелось как-нибудь соригинальничать. Примерно четыре странички плотно уснастила собственными измышлениями о том, как надо переводить в текстах Голсуорси определение «passive» – старина Джон любил почему-то использовать это словечко при описаниях влюбленных женщин, особенно – в сценах свиданий Ирэн с Джолайоном.
Однако, Голсуорси-то любил, а что делать нам, бедолагам-лингвистам? Не переводить же «her passive face» как «ее пассивное лицо»? Но как? «Безучастное»? «Стылое»? «Покорное»?
И вот, когда я тараторила с кафедры свои изыскания, Анна Владиславована, моя учительница английского, внезапно прервала:
– А почему бы тебе не переводить как «страстное»?
– Но почему? «Passive» – и вдруг «страстное»?
– А если Голсуорси чувствовал какую-то внутреннюю связь с существительным «passion» – «страсть»? – и в этот день пять лет спустя, в полутемной комнате коттеджа моей ученицы, я вдруг поняла, что Анна Владиславовна тогда была права, что страсть и бесстрастие на самом деле очень близкие вещи, и различие между ними измеряется как раз толщиной того розового лепестка, что трепетал между нашими иссохшимися губами…
… И потом Валерия распахивала шторы, и ее силуэт чернел на фоне ослепительного июньского утра бесподобным фонтаном, фейерверком торжествующей плоти, и, оборачиваясь ко мне, она спросила:
– Так почему же все-таки Сирано де Бержерак не женился на Роксане?
– Не знаю… Не знаю, – пролепетала я, еще не осознав сути вопроса. – У него же был нос! Огромный уродливый нос, которого он безумно стеснялся!
– Нос? – Валерия коротко хохотнула. – Ты хоть раз видела мужчину с комплексом собственного носа? Если уж они будут комплексовать, то совершенно по иному поводу! Не тот, извини, уровень рефлексии. Если не Роксану, то хотя бы какую-нибудь гризетку он мог себе привести, как ты думаешь? Ан нет! Впрягся нянчиться с красавчиком Кретьеном де Невилеттом! К тому же во Франции, в XVII веке, шнобеля были в моде. Детям из дворянских семей в младенчестве специально зажимали носы между двух щепочек-прищепочек, чтобы те у них росли большими и горбатыми. А тут… Бретёр, сорви-голова, виршеплет и романист – и вдруг застеснялся собственного носа!
– Но… Что ты хочешь сказать? – слабо, растерянно, с каким-то внутренним предчувствием