Портреты (сборник). Джон Бёрджер

и изучает, особая жизненная мудрость, именуемая «жизненным опытом», оказывается важной частью самой жизни, образуя один из ее главнейших компонентов или факторов. Именно эта мудрость всегда создает отличия второй любви от первой, поскольку первая любовь всегда с нами, мы как бы носим ее в себе в свернутом виде. И если мы прибегаем к образу – как вы убедитесь дальше, универсальному и древнему – дороги как жизненного пути, по которому нам надо идти и идти (отсюда выражения «бег жизни», curriculum vitae,[44] «выбрать свою дорогу»), – то можно сказать, что, двигаясь по дороге жизни, мы несем этот образ с собой, понимаем его. Можно сказать и так: уже пройденная дорога скручивается у нас за спиной, свертывается, как кинопленка. И потому, когда путь подходит к концу, человек обнаруживает, что несет за плечами весь рулон пройденной жизни.[45]

      Эзоп Веласкеса несет на спине груз всей своей жизни. Его мужественность не имеет ничего общего с авторитарностью или героизмом, но в ней много от находчивости, хитрости, своего рода лукавства и нежелания приспосабливаться. Последнее проистекает не от упрямства, а оттого, что Эзоп видел в жизни достаточно, чтобы понять: терять нечего. Женщины часто влюбляются в мужчин энергичных и лишенных иллюзий, и это вдвойне мудро, потому что так вдвойне безопаснее. А этот человек – старый, в обносках, не имеющий ничего, кроме обтрепанного фолианта с трудами всей жизни, – остался, как мне кажется, в памяти многих женщин. Я знаю старых крестьянок с такими лицами.

      У него уже нет мужского тщеславия. Басни, которые он рассказывает, сложены не про него. Эзоп – свидетель, ставший историком, а в деревнях старухи играют эту роль куда лучше мужчин. То, что о них думают другие, их давно не волнует. Они становятся свободными, как сама природа. (У историков искусства есть гипотеза, что Веласкес, когда писал своего Эзопа, ориентировался на гравюру Джованни Баттиста делла Порта, в которой тот проводил физиогномические сравнения между человеческим лицом и мордой вола. Кто знает, так ли это? Я лично предпочитаю вспоминать лица старых крестьянок.)

      Глаза у Эзопа странные – они прописаны менее всего остального на этой картине. Вернее, даже так: здесь написано все, кроме глаз; такое впечатление, что они вовсе не написаны и сквозь них проглядывает грунтовка на холсте.

      Однако все на картине, не считая тяжелой рукописной книги и придерживающей ее руки, указывает на эти глаза. Их выражение возникает за счет посадки головы и за счет других черт лица: рта, носа, лба. Глаза действуют – то есть смотрят, наблюдают и все подмечают. Подмечают, но не осуждают. Этот человек – не главный герой, не судья и не сатирик. Любопытно сравнить «Эзопа» с парной картиной Веласкеса (написанной на холсте того же размера с соблюдением тех же общих принципов) – «Мениппом». Менипп, философ-киник и сатирик, глядит на мир как на что-то уже им оставленное, и собственный уход его немного забавляет. В его позе и выражении лица нет и следа того участия, которое есть у Эзопа.

      В