Мне грезится твоя полуулыбка.
Висит Луна лицом давно не бритым,
Фальшивит за стеной вторая скрипка.
Цветная скатерть жидкостью залита —
Живительною огненною влагой.
И только скрежет грифеля сердитый,
Враждующего с меловой бумагой.
И эта россыпь букв, как кура лапой,
Должна сложиться в пламенную оду…
Я всё равно уже давно оплакал
Ненужную вчерашнюю свободу.
«Вначале было слово…»
Слово – это, пожалуй, не птица.
Посмотри на него, послушай.
Если слишком не торопиться
И вдохнуть, скажем, тихо душу,
Замечаешь, оно прозрачно,
Как ручей в лазуритовый полдень,
Как надёжный обет безбрачья,
Когда путь удовольствия пройден.
Слово может быть тоньше, чем волос,
Не уловишь призрачной сути.
Так колеблется зрелый колос,
Так зерно жерновами крутит.
А потом разлетится звонко,
Словно кубок разбит хрустальный.
Слово может водить по кромке,
В грудь вонзаться булатной сталью,
Быть потвёрже алмазной крошки,
Не позволить назад ни шагу.
Или солнцем войти в окошко,
Чтобы тенью упасть на бумагу.
Слово может быть грязным и чистым,
Жирным, лёгким, тяжёлым, праздным,
Если доброе, то лучистым,
Если злое, то безобразным.
Разрушаются камни и царства,
Остаются мечты и могилы.
Слово может быть лучшим лекарством,
Если вспомнить: «Вначале было…».
Отшельник
На горбатой горе в мрачной дикой пещере
Жил когда-то отшельник – забытое племя —
Он спускался в долину два раза в неделю,
Чтобы как-то убить надоевшее время.
Он сидел у ручья, поджидая прохожих,
Ел плоды и коренья – их много на склонах,
Вспоминал о годах, что так бурно он прожил,
До того, как споткнулся на скользких законах.
А потом говорил не умеющим слушать
То, что выстрадал в думах на жёсткой постели.
Он готов был отдать им и сердце, и душу.
Но прохожие душу его не хотели.
Им, привыкшим к надёжным и тёплым жилищам,
Им, не знавшим, что значит быть жалким изгоем,
Им, вкусившим горячую сытную пищу,
Никогда не понять тех, кто в выборе волен.
Страшный суд
И в страшный день, когда Гора раскрылась,
Скатились мёртвые в Иосафат,
Вершился Суд. Долина надломилась,
А Он стоял своей игре не рад.
Он отбирал: одних – в святые кущи,
Других – в геенну до скончанья дней.
На этот Суд был только тот допущен,
Кто по рожденью иль религии еврей.
Никто не ныл, не бился головою
И не сулил услуги и металл.
Лежали молча, уходили