– Замолчи-ка! Что эт ты развеселился, Бальзакер?! Слушателя нашел? Замолчи! – обозлился Точилин, оступился с нижней сколотой ступеньки, подвернул левую ногу в щиколотке, ругнулся. – Как тут ходят в таком мраке?
– Ногами, – последовал мрачный ответ.
Подвальная сырость пробила впечатлительного Точилина отвратительным ознобом. Затхлый запах тряпичного склада, мышей и влажной плесени не позволял отдышаться после приятной прогулки переулками старой Москвы. В могильном полумраке он разнервничался. Когда глаза привыкли к сумраку, все в нем завибрировало от тихого ужаса. Горло задергалось в сдержанных рыданиях. Точилин, наконец, осознал, что пришел поминать умершего друга.
На широкой, из двух половых досок, лавке, что выполняла у Тимофея Лемкова роль обеденного стола, величественно громоздился зеленый эмалированный таз с горой несусветной снеди. Перед тазом горели две толстые, желтые от старости, стеариновые свечи. Валялись на разодранных, промокших газетах куски черного и белого хлеба, а может, и сыра. Стояли пустые и полные бутылки водки, будто огненные снаряды при орудийной батарее. Громоздилось целое войско желтеющих пластиковых стаканчиков, некоторые из которых были повержены, раздавлены, изувечены.
Приближаясь к месту поминальной трапезы, оробевший, присмиревший, Точилин увидел крохотный огненный мотылек, что нервно метался над сложенными руками покойника. Точилин тихо пролил слезы, горячие, волнующие, тихие слезы печали. Всхлипнув, затих, чтобы не выказать свою слабость перед циничным Артуром.
Тимофей Лемков лежал на продавленном диване в жалкой позе усопшего вечного студента, в растянутом свитере, в драных, потертых джинсах, перепачканных масляными красками. Тонкая прозрачная церковная свечечка удерживалась в корявых переплетениях пальцев рук почившего, что были сложены молитвенно на груди. Неопрятная борода художника топорщилась к потолку высохшими клочьями пакли. Словом, душераздирающая была и скорбная картина.
Точилин, разумеется, даже в полутьме узнал бы Тимофея по его горбатому, «ахматовскому» тонкому носу и бороде лопатой.
– Налить? – спросил Артур и тут же грубо ответил сам, в обиде, что не оценили его ораторское искусство:
– Естественно, налить. Тоже… выжрать, небось, пришел. Зачем приходят на поминки? Пожрать и выпить. Нахаляву.
Бальзакер лихо уселся верхом на табурет перед лавкой, покачался на двух шатких ножках. Разлил из очередной бутылки остатки водки в три пластиковых стаканчика, хрустнул, скрутил крышку, откупорил еще бутылку. Долил в каждый стакан. Один накрыл кусочком черного хлеба. Некоторое время тупо созерцал эту траурную емкость.
– Не понял?! – громко возмутился он. – Это я, что ли, подлец, из покойницкого стакана водку дрызгаю?