Он неестественно легко приподнялся, уселся, отвалился спиной на подушки дивана. Покачался на продавленных пружинах. Безвольно поболтал головенкой на валике-подлокотнике безумный Артур. Его глаза, широко открытые, блуждали бессмысленным взглядом по облупленном потолку.
– Эх, Тимоний, Тимоний, – Точилин покачал укоризненно головой. – А если б инфаркт меня хватил? Дважды. В сортире твоем и сейчас…
– Прости, – прохрипел Лемков, протянул ему стаканчик с водкой. – Совсем у меня крыша съехала.
– Да, – подтвердил и ослепительно улыбнулся черный Тима. – У папы крыша ехала сильно. Почему? Расскажи.
– Долгая история, сынок, – загрустил Тимофей.
– Хорошо. На месяц к тебье приехал. Расскажи, – улыбался в желтоватом мареве подвала белыми зубами черный Тима. – От вы белые люди – ду-ра-ки! – воскликнул он. – Живьете Раша как таранти… таранканы! Сто, двести, триста… тысячу лет. Привет! Две тысячи лет живьете! А до Христоса еще сколько? Еще много тысяч! И все-равно – бедный! Давай, ехать в Штаты! У меня там двести лет полный порядок. Почти двести. Были рабы. Теперь я – черный. Работаю. Деньги есть. Много. Дом есть. Машина есть. Девушка есть. Белый. Два. Даже трьи! – не в меру расхвастался Тима. – У вас ничьего нет.
– Ты, сынок, в Америку перебрался? – удивился Тимофей.
– Давно, папа! Я письма писал! Деньги посылал. Большие.
– Деньги?! Большие?! – удрученно помотал головой Тимофей. – Не получал. Ни денег, сынок, ни писем. Не получал.
– Подадим суд на почта! – решительно заявил черный Тима. – Правда, Жорий? – он сильно хлопнул Точилина по плечу, отчего тот покачнулся и упал ухом на тугой живот Артура.
Артур неожиданно резво выпрямился с разворотом и изверг залпом из глубин своего организма все съеденное и выпитое содержимое на старшего Тимофея. На виновника поминального безумства и торжества.
Не стоит описывать вид уделанного Лемкова. Но оживший Точилин вдруг закатился задорным истеричным хохотом, с повизгиваниями и подвываниями. Следом заржал, топая ногами и хлопая себя по коленям, ладонями черный Тима. Через минуту изумленного созерцания загнулся от хохота и сам пострадавший.
Ягодкин, он же Бальзакер, покачиваясь, обошел гогочущую компанию, посматривая настороженно, как выздоравливающий на полных дебилов.
– Раздался венерический хохот, – хрипло заявил он, склонился над цинковым корытом, попытался зачерпнуть ладонями застывший воск. Поскреб ногтями глянцевую поверхность меж двух догорающих свечей, хмыкнул и озабоченно сказал:
– Во, блин. Замерзла.
Это вызвало новый приступ истерического смеха. Все трое хохотали до изнеможения, наблюдали сквозь слезы,