– Спасибо, мои дорогие. Ульяна Петровна, чай был, как всегда, непревзойденный, – и он галантно припал к загорелой крепкой руке казаки. – Сейчас мы с тобой пройдем по твоим кладовым, и ты мне дашь то, что не жалко, да? Творожок и в самом деле знатный, ты права. Хотя, наверное, лучше я сам ничего забирать не буду: мне же еще ездить и ездить… Можно, я своих экторов вечером пришлю?
Только прощаясь, он все так же небрежно вернулся к разговору о морталке Асе:
– Вы не трудитесь, к Асе я сам съезжу. Мои бессовестные экторы все это время ездили к ней за вином и сыром, представляете? То ли они вообще на нее не смотрели, то ли мне почему-то не сказали… Надо будет извиниться. Да и сыр с вином завтра нам очень даже понадобится, правда?
Когда Тимофей тронул с места повозку, он кипел от ярости. В то, что экторы могли не заметить исчезновение инфинита с виска его главной поставщицы вина и хороших сыров, он не верил ни секунды. И почему тогда промолчали? Сочли неважным?
Вряд ли. Если уж на Равнине не осталось ни одного прежнего мортала, то появление кого-то новенького не может быть неважным. Даже эти остолопы не могут этого не понимать. Тогда почему? Боялись за нее? Если так, то они и Герману ничего не сказали – иначе тот бы не промолчал.
Или промолчал бы?
Да нет, снова вряд ли. Все-таки он эктор, а не парцел: откуда у него свои желания? Впрочем, ладно. Какая, в конце концов, разница?!
Теперь ему предстояло заехать к Норе: пусть тоже покатается по Равнине, развозя приглашения к нему на ужин. Конечно, было бы лучше самому объехать всех, кто здесь остался, и смиренно позвать их к себе в гости, но… Лень. Просто до невозможности лень. Да и перебирать со смирением не надо – потом не наверстаешь.
Дом Норы отчетливо напоминал о начале двадцатого века; правда, изысканный русский модерн был очень уж претенциозным. При взгляде на изобилие эркеров, балкончиков и прочих архитектурных завитушек сразу хотелось увидеть рядом с парадным входом стаю старинных автомобилей, выпархивающих из них девиц с густо накрашенными глазами и яркими лентами на волосах, и их томных, поэтически озабоченных спутников.
Внутри дом был в точности таким, как можно было предположить по его внешнему виду, – как, впрочем, и его хозяйка.
Нора выглядела как изящная фарфоровая статуэтка с безупречной фигурой, немного капризным лицом и крупным чувственным ртом. Правда, при более внимательном взгляде легко было понять, что статуэтка далеко не так молода, как ей хотелось бы думать: об этом предательски заявляли и обвисшая на шее кожа, и кружево морщинок вокруг глаз, и слегка поредевшие брови.
Как Тимофей и предполагал, она приняла его, лежа на заваленной шарфами и подушками кушетке, с длинным мундштуком в руке и усталым выражением лица. Внутренне он поморщился от вычурности предложенной ему картины, но любезно поздоровался и уселся на бордовый пуфик.
Нора