– Истинный крест! – пылала гневом старушка. – Христиан Петрович, вот на этой сцене я сама видела, как Авдотья Ильинична Истомина показывала партию Андреяновой.
– Путаете вы всё, – морщился Иогансон.
– Ничего не путаю. Все хорошо помню. Была как раз годовщина смерти Пушкина. Истомина сильно плакала, много рассказывала о нем. Вспоминала, как стояла у дома на Мойке. Ждала, когда Пушкина вынесут. Там и простудилась, долго болела. Чуть Богу душу не отдала…
– Христиан Петрович, – вступил в разговор Платон Карсавин. – Они правы. Здесь не следует делать эшаппе. Можете мне голову отрубить.
– Придется.
Бедная Настя, слушая перебранку, невольно улыбнулась: ее партнер в кулисах дремал, завернувшись в плащ. Привыкший к такого рода стариковским баталиям, словно окопный солдат, прикорнул воробьиным сном.
Платон Карсавин осторожно поглядывал в темноту зала, где сидела его жена с пятилетней дочкой. Девочке очень хотелось посмотреть балетные номера, но вместо этого – один шум да крик.
В конце концов Иогансон сдался. Просмотрев все концертные номера, он совершенно неожиданно вернулся к злосчастному волчку. Упрямый старец принялся утверждать, что жизнь человеческая схожа с игрушечным волчком: один и тот же круг вращательных движений, имеющих одинаковое количество энергии в начале и конце. Вокруг раздался осторожный смех. Восприняли как очередную экстравагантную шутку или, того хуже, как бред выжившего из ума старика. Иогансона это вконец разозлило, и он затопал ногами, доказывая, что, не меняя движений, стоя на одной ноге, представит целую жизнь человеческую.
– На одной балалаечной струне симфонию не сыграешь. Как это можно на одной ноге? – пожал плечами Платон Карсавин.
– Так же, как на двух. Был бы дар Божий! Безобразный Паганини на одной струне чудеса творил! Я, конечно, не Паганини, а всего лишь старый пердун…
Кое-кто захихикал, но Иогансон, видимо, не имел в виду ничего непристойного, употребляя это русское слово. Маэстро занял исходную позицию и начал медленно и неуверенно вращаться… Дальше случилось необъяснимое: отчетливо были видны первые шаги младенца, буйная младость… Особенно выразительны получились у Иогансона предсмертные круги испускавшего дух волчка. Казалось, и вправду умер человек-волчок. Какое-то время все находились под гипнозом танца, а потом дружно захлопали. Кое у кого на глазах появились счастливые слезы… Иогансон, подхватив скрипку, собирался с горделиво поднятой головой покинуть школьный театр, когда за своей спиной услышал жалобный голос Насти:
– Христиан Иванович, так какое мне движение делать? Эшаппе или шанжман?
– Разве я тебе не говорил?
Иогансон присел на кончик стула. Воцарилась вселенская тоска. «Жизель» обглоданной костью застряла у всех в горле. Что ни концерт, то «Жизель». Казалось, движения и музыка были сочинены еще до сотворения мира. К тому же Настенька «перестояла» на