Неживая холодища бродит на балконе. Миндалем светит луна и, наливаясь, голубым сиянием, дышит и растет на глазах.
– А почему ты без куртки?
И ответить нечего – накидываю капюшон толстовки, и Гриша замечает:
– Ну, ты хитрый, папа.
Он еще не знает про бинокль. Я протягиваю, на, смотри, но сын не знает, что делать. «Это зачем?» – хохочет. Но стоит объяснить и показать, в общем сделать то, что должен нормальный родитель, как Гришу не оторвать уже от бинокля.
Весь мир перед ним и кажется, благодаря тебе. Словно ты и впрямь тот самый человек, кто способен сделать ребенка счастливым. Гриша ухает, вроде «охо-хо» и тут же издает протяжное «блии-ии-н», звонкое и настоящее.
– Папа-папа, смотри, – визжит он, – папа, ты видишь?
– Вижу, – говорю, конечно, вижу.
Что он там рассмотрел, понятие не имею. – На луну посмотри обязательно.
– Ага…, – тянет сын, – папа, видишь, какая луна?
И туда посмотрит, и в сторону, и вот уже оставил небо и бросился выслеживать кого-то из людей, как настоящий шпион, не денешь никуда оперскую кровь, и снова затянулся вверх.
– Смотри-смотри.
Он вдруг убирает бинокль, чтобы посмотреть, вижу ли я. Но вместо того, чтобы разделять с Гришей радость свидания с ночной свободой, я залипаю в телефоне.
– Папа! Ты что, не смотришь?
– Смотрю-смотрю, сынок, отвлекся тут, пряча телефон.
Гриша таращится, будто проверяет, правду ли я говорю. Он следит за каждым моим движением, вот я засунул руку в карман, потому что телефон опять прожужжал, вот почесал затылок – нервничаю что ли. Увожу взгляд, но чувствую, что Гриша смотрит и смотрит. Представить могу, кто вырастит из него, не спрячешься, не проведешь. Убедившись, что готов к появлению кометы (стою себе, смотрю в небо), Гриша протянул бинокль и как-то, извиняясь, пояснил:
– Ты бы сразу сказал, что не видно. Прости меня.
Господи, какой же я все-таки ужасный отец.
Говорю, что ты, Гриша, я все вижу, не думай даже. Прошу взять бинокль обратно, но Гриша упертый, ни в какую, нет и все. Смотри, папа, расскажешь, какая там луна. А я проверю.
Желтое пятно непонятным образом держится в темноте. Я думаю, вот бы и мне продержаться. Взял бы кто, подвесил за невидимые нити, водил бы туда-сюда по кругу. Что с меня взять: пятно и пятно, никаких претензий, никаких забот. А когда настанет утро, я совсем исчезну, и не будет никому до меня дела.
– Сынок, я увидел. Давай, теперь ты.
– Точно?
– Сто процентов.
– Двести процентов?
– Триста, честное слово.
Дальше трехсот мы считать не умеем.
Гриша принимает бинокль, но теперь то косится, проверяя, смотрю ли в небо, то без конца интересуясь, не хочу ли взглянуть.
Твоя очередь, папа.
Да