Сын цирка. Джон Ирвинг

прямой вызов Фарруху, попросив назвать хотя бы одно «больное место» между мусульманами и индусами, от которого зритель не заснул бы перед экраном. И так как это был год, когда индусы пробрались в мечеть Бабура с изображениями своего бога – принца Рамы, Фаррух подумал, что это вполне подходящая история. Индусы утверждали, что место, на котором стоит мечеть, является местом рождения Рамы, но размещение индуистских идолов в исторической мечети было плохо воспринято мусульманами – они ненавидели любые виды идолов. Мусульмане не верят в изображения Бога, не говоря уже о множестве богов, в то время как индусы постоянно молятся идолам (и многим богам). Чтобы избежать еще одного кровопролития между индусами и мусульманами, государство заперло мечеть Бабура.

      – Возможно, сначала следовало бы удалить статуи Рамы, – объяснил Фаррух.

      Мусульмане были разгневаны, что эти индуистские идолы занимали их мечеть. Индусы хотели не только оставить там статуи, но и построить на этом месте храм Рамы.

      Тут Гордон Хэтэвей прервал Фарруха, чтобы выразить свою неприязнь к этому новому предмету разговора.

      – Ты никогда не будешь писать для кино, малыш, – сказал Гордон. – Хочешь писать для кино, быстрей добирайся до сути.

      – Не думаю, что это нам подходит, – сказал Дэнни Миллс задумчиво, – но, вообще-то, это хорошая история.

      – Спасибо, – сказал Фаррух.

      Бедная Мехер, столь часто пренебрегаемая миссис Дарувалла, имела весомый повод сменить тему. Она предложила обратить внимание на то, как приятен этот внезапный вечерний бриз. Она отметила, как зашелестело дерево индийской мелии в Дамском саду. Мехер была готова подробно остановиться на достоинствах мелии, но увидела, что интерес иностранцев к ней как супруге Лоуджи, который и так был невелик, уже угас.

      Гордон Хэтэвей держал в руке фиолетовые ватные шарики, вынутые из ушей, потряхивая ими в закрытой горсти, как игральными костями.

      – Что это за гребаное дерево мелия? – спросил он, будто дерево само по себе уже раздражало его.

      – Они растут по всему городу, – сказал Дэнни Миллс. – Думаю, это тропический вид дерева.

      – Я уверен, что вы видели их, – сказал Фаррух режиссеру.

      – Слушай, парень, – сказал Гордон Хэтэвей, – когда ты делаешь кино, у тебя нет времени смотреть на какие-то гребаные деревья.

      Должно быть, Мехер было больно следить за выражением лица мужа, который нашел это замечание весьма мудрым. Между тем Гордон Хэтэвей дал понять, что разговор окончен, обратив лицо к красивой несовершеннолетней девушке за соседним столом. Фарруху же не осталось ничего иного, кроме как лицезреть высокомерный профиль режиссера и, главное, тревожное мерцание темно-фиолетовых тонов внутри уха Хэтэвея. На самом же деле ухо представляло собой целую радугу цветов – от бледно-красного до пурпурного, оно было такое же неподобающе цветастое, как морда мандрила.

      Позже, после того как разноцветный режиссер вернулся в «Тадж» – возможно, чтобы перед сном намыть себе в ванне еды, – Фарруху пришлось