Вернер стряхнул пепел на пол.
– Тебя когда-нибудь посещали такие мысли, которые меняют всю жизнь?
Я вспомнил Майка.
Вспомнил Аннелизе. И Клару.
– Иначе меня бы здесь не было, – ответил я.
– Я был моложе тебя, когда у меня появилась такая. Она родилась не просто так, а от горя. Плохо, когда мысли происходят от горя, Джереми. Но такое бывает, и с этим ничего не поделаешь. Мысли приходят, и все. Иногда исчезают, а иногда приживаются. Как растения. Живут своей жизнью. – Вернер умолк, взглянул на огонек сигареты, бросил ее в камин. – Сколько у тебя времени, Джереми?
– Сколько угодно, – отозвался я.
– Nix[15]. Неверно. У тебя столько времени, сколько оставляют тебе жена и дочь. Для мужчины мысль о семье должна быть на первом месте. Всегда.
– Ну… – смешался я, даже, кажется, покраснел.
– И все же, если хочешь послушать мою историю, это много времени не отнимет. Видишь фотографию?
Вернер указал на любительский снимок в рамке, висевший на стене под распятием. Потом встал, подошел, прикоснулся к глянцевой поверхности подушечками пальцев. Как у многих горцев, руки у него были изуродованы: на правой не хватало безымянного пальца и верхней фаланги мизинца.
Черно-белая фотография запечатлела пятерых молодых людей. Крайний слева, с непокорной прядью на лбу и рюкзаком за плечами, был Вернер.
– Мы сделали этот снимок в тысяча девятьсот пятидесятом. Месяца не помню. Но зато помню их всех. Помню, как мы смеялись. Смех меньше всего тускнеет с годами. Ты забываешь годовщины, дни рождения. Забываешь лица. К счастью, забываешь даже боль, страдание. Но то, как ты смеялся, когда еще не стал мужчиной, но уже перестал быть ребенком… это остается в тебе навсегда.
Хотя я и был на много весен моложе, я все же понимал, что Вернер пытается сказать. Но сомневался, что память у него слабеет. Вернер принадлежал к той породе горцев, которая выкована из стали. Несмотря на седину и морщины, я никак не мог считать его стариком.
– Здесь у нас в Зибенхохе жизнь была тяжелая. Утром спускаться в долину, в школу, потом до самой ночи гнуть спину на полях, на пастбищах, в лесу или в стойлах. Мне повезло: мой отец, дед Аннелизе, выжил, когда обрушилась шахта, но многие из моих друзей остались сиротами, а расти без отца в Южном Тироле, да в те годы, было ох как нелегко.
– Могу себе представить.
– Представить-то можешь, – произнес Вернер, не сводя глаз с фотографии. – Но сомневаюсь, чтобы мог по-настоящему понять. Ты когда-нибудь голодал?
Как-то раз токсикоман ограбил меня, приставив к горлу шприц, а моего близкого друга пырнули ножом, когда он возвращался с концерта в «Мэдисон-сквер-гарден», – но нет, я никогда не голодал.
И я ничего не ответил.
– Мы были молоды, беспечны и поэтому счастливы, если ты понимаешь, о чем я. Больше всего нам нравилось лазать по горам. – То ли грустное, то ли насмешливое выражение мелькнуло на лице Вернера, но тут же исчезло. – В то время здесь у нас