– Чё это было? Чё это за делюга? – взорвался Вовка своим скрипучим возмущённым голосом. – Сука, водил меня по всему заливу. Я задохся сверлить, ббббб! А теперь водку нашу накернивает! Чё за борщевалово?
– Вов, а зачем столько лунок? – попытался приглушить больную тему Бадхи.
– А я знаю? Он говорит, здесь сверли, я и сверлю. Он стоит над лункой и смотрит, как обнутый, в неё. Водит, ббббб, по всему заливу. На хрен мне такая рыбалка!
Вовка махал руками, приседал, показывал, как он вертел, выпучивал глаза, изображая заглядывающего в лунку Гипнотизёра. Вовка пребывал в самой высокой своей степени возмущения: красный, насупленный, со страшными глубокими морщинами над переносицей и поджатыми нижними веками глазами.
– Володь, да не переживай ты, давай дальше я посверлю, по очереди посверлим, если что. Разберёмся.
– Да я Седому скажу. Что за делюга? На фиг он мне подогнал этого гипнотизёра? Баб каких-то всё зовёт! Херня какая-то напостоянку у него.
– Может, он того… с придурью? – осторожно намекнул я.
– Мне Седой ничего не говорил, – протянул Вовка, вздохнул и бросил сигарету в сугроб. – Ребя, я спать, что-то устал.
– А я схожу мелочи наловлю для жерлиц, – сказал выспавшийся в машине Бадхи.
– Тогда я пойду мыть посуду, – сказал я.
А Стас спокойно заметил. – Да нормально всё будет.
Но нормально не вышло. В следующие два часа после разговора на крыльце, я сильно обжёг руку. Вовка вскрикивал, стонал во сне и очнулся весь потный, со страшной головной болью, а сохшие на печке его ботинки расклеились, расползлись в разные стороны и загнулись в неестественных для ботинок позах. Бадхи вернулся пустой, без пешни и без одного ножа на буре. Объяснить ничего не сумел.
– Где ты был?
– Не помню.
– Где бурил?
– На озере.
– Ясно, что на озере, но где конкретно? Возле острова?
– Не помню.
– Между островами? В заливе?
– Наверное.
– Что ловил?
– Может, окуня, не помню.
Да. Отключился парень. Туман какой-то на него напал. А это же Бадхи! Это надо понимать! Это же человек – ловец рыб, который в семь утра, ещё в ночной мороз уходил блёклым суровым рассветом в мёрзлую даль с половинкой яйца и стаканом чая наспех в желудке и с буром на плече и возвращался в сумерках с буром уже на другом плече и мешочком рыбы на ужин. И так каждый день.
А Стас снова потерял свои варежки. Только наш «дядя Стёпа» проснулся поздно вечером, когда мы грустно пили чай с остатками водки и сидели, будто ушибленные одним на всех поленом. Грустный и вязкий воздух стоял в комнате. Я держал руку в тазике со снегом, Бадхи никак не мог вспомнить потерянный на озере кусок своей жизни, Вовка держался за голову, боясь наклонить её хотя бы на полградуса, а Стас шаркал ногой под столом,