– Дед Бори Ройблата тоже жил в Эстонии. И отец жил в Эстонии. Но Боря так и остался евреем. И ходит без работы…
– Знаете, Довлатов, с вами невозможно разговаривать. Какие-то демагогические приемы. Мы дали вам работу, пошли навстречу. Думали, вы повзрослеете. Будете держаться немного солиднее…
– Я же работаю, пишу.
– И даже неплохо пишете. Сам Юрна недавно цитировал одну вашу фразу: «…Конструктивная идея затерялась в хаосе безответственного эксперимента…» Речь идет о другом. Ваша аполитичность, ваш инфантилизм… постоянно ждешь от вас какого-нибудь демарша. Вы зарабатываете двести пятьдесят рублей. К вам хорошо относятся, ценят ваш юмор, ваш стиль. Где отдача, спрашивается? Почему я должен тратить время на эти бесплодные разговоры? Я настоятельно прошу вас заменить Шаблинского. Он временно дает вам свой пиджак. Примерьте. Там, на вешалке…
Я примерил.
– Ну и лацканы, – говорю, – сюда бы орден Красного Знамени…
– Все, – прервал меня редактор, – идите.
Я ненавижу кладбищенские церемонии. Не потому, что кто-то умер, ведь близких хоронить мне не доводилось. А к посторонним я равнодушен. И все-таки ненавижу похороны. На фоне чьей-то смерти любое движение кажется безнравственным. Я ненавижу похороны за ощущение красивой убедительной скорби. За слезы чужих, посторонних людей. За подавляемое чувство радости: «Умер не ты, а другой». За тайное беспокойство относительно предстоящей выпивки. За неумеренные комплименты в адрес покойного. (Мне всегда хотелось крикнуть: «Ему наплевать. Будьте снисходительнее к живым. То есть ко мне, например».)
И вот я должен, заменив Шаблинского, участвовать в похоронных торжествах, скорбеть и лицемерить. Звоню на телестудию:
– Кто занимается похоронами?
– Сам Ильвес.
Я чуть не упал со стула.
– Рандо Ильвес, сын покойного. И организационная комиссия.
– Как туда позвонить? Записываю… Спасибо.
Звоню. Отвечают с прибалтийским акцентом:
– Вы родственник покойного?
– Коллега.
– Сотрудничаете на телевидении?
– Да.
– Ваша фамилия – Шаблинский?
«Да», – чуть не сказал я.
– Шаблинский в командировке. Мне поручено его заменить.
– Ждем вас. Третий этаж, комната двенадцать.
– Еду.
В двенадцатой комнате толпились люди с повязками на рукавах. Знакомых я не встретил. Пиджак Шаблинского, хранивший его очертания, теснил и сковывал меня. Я чувствовал себя неловко, прямо дохлый кит в бассейне. Лошадь в собачьей конуре.
Я помедлил, записывая эти метафоры.
Женщина за столом окликнула меня:
– Вы Шаблинский?
– Нет.
– От «Советской Эстонии» должен быть Шаблинский.
– Он в командировке. Мне поручили его заменить.
– Ясно. Текст выступления готов?
– Текст? Я думал, это будет… взволнованная импровизация.
– Есть положение… Текст необходимо согласовать.
– Могу я представить