Судье трибунала даже в голову не приходила мысль, что речь в данном случае может идти о лошади, бегущей определенным аллюром – галопом, рысью или иноходью, и он видел в этой фразе скрытый намек на какую-то тайну или кодовое слово и продолжал давить на меня, требуя пояснить скрытое значение этой загадочной фразы.
Поскольку они не получили никакой информации от меня, они отправили меня вниз в подвалы ЧК, которые уже сами успели получить недобрую славу.
Несмотря на мой кипящий гнев и ненависть к этим отбросам человечества, совершенно чуждых нашей благословенной земле Туркестана, который они захватили и так деспотично им управляли, я не потерял своего аппетита. Было уже поздно, и меня начала волновать мысль об обеде.
Окно камеры, закрытое решёткой из железных полос, находилось в самом верху, и как только я уставился на него, размышляя о том, что и где я мог бы поесть, внезапно я услышал стук, и через решётку на пол упал маленький пакет, следом второй. Я посмотрел и заметил сквозь решётку улыбающееся лицо маленького киргизского мальчишки Каримбая, служащего у меня на конюшне. «Длинное Ухо» – узун кулак – киргизское «радио» позволило моим родным позаботиться о моём нехитром ужине. Какими-то необъяснимыми способами, иногда на огромные расстояния и с удивительной скоростью новости распространялись среди киргизов даже быстрее чем телеграммы. Новость о моем аресте распространилась как молния, и они послали мне из дома пакеты с едой. Если бы они их послали через красногвардейских охранников, а не через окно, то бутерброды и фрукты наверняка были бы съедены ими, так как они не признавали частной собственности.
Враги Рабоче-крестьянского правительства не обеспечивались освещением, и как только стало темно мне не оставалось ничего другого, как только лечь на голые доски широкой скамьи и попытаться заснуть.
Среди ночи я был разбужен шумом открывавшейся двери, шагами и светом. Вошли два члена Чека в сопровождении пары вооруженных солдат красной армии.
«Мы пришли сообщить вам», – сказали они: «Что принято постановление расстрелять вас».
«Хорошо; тогда расстреливайте», – ответил я.
И снова я увидел на их отталкивающих физиономиях то же самое выражение тупого непонимания, которое несколько раньше я заметил у судьи революционного трибунала.
Эти полускотские существа, переполненные примитивным марксизмом, грубые невежественные материалисты могли понимать только примитивный животный страх.
Смерть, которая в их глазах была полным уничтожением индивидуальности, для большинства из них была ужасной вещью. Они думали, что испугают меня, и когда увидели, что их угрозы не подействовали, они пришли в замешательство; они не могли придумать, чем ещё можно запугать, чем худшим угрожать.