В переводе не надо обманывать. Не надо свой голос выдавать за голос Рокки Бальбоа. За голос русского Сильвестра Сталлоне.
По системе Станиславского нужно оставаться собой в предлагаемых обстоятельствах. Ваши обстоятельства:
– Вы в стороне, а не на месте Мэла Гибсона. Как говорил один из верующих в Христа людей, излечив больного:
– Это не я. – Я только переводчик.
Почему не переводят, а выдумывают из головы детско-деревенско-прошлогодние абстрактные слова. Почему перевод Гоблина направлен на уничтожение конкретики подлинника? А говорит, что он точный. Перевод сознательно делается абстрактным. Мол, это и есть наша точность. Мы так говорим. И получается, что гоблинский перевод с посылкой:
– Я не буду переводить. Я буду говорить по-своему. По-пионерски, по-коммунистически, по партийному. И, следовательно, партийность художественной литературы не выдумка. Оно существует до сих пор.
Вот это падение духа на втором слове, на слове:
– Солнце, – означает, по мнению переводчицы, что это не она на самом деле говорит, не она подлинник, она обозначает этим падением духа, что она только:
– Переводчица.
И это и есть ошибка. Ибо Я подлинника и Я переводчика – это одно и то же Я. Точнее, два Я одного события, находящегося в двух разных временах. В двух разных измерениях:
– Одно на полях, а другое в тексте.
Анна Герасимова читает этот перевод о Голубом Французе без понимания смысла перевода. Мол, и так сойдет. Все равно это лучше, чем делают многие другие. Да лучше, здесь нет злостного вранья. Но в принципе также, как и на других каналах делают. Можно сказать, что на Viasat History выбрали отличников, но по-настоящему читает перевод только один Антонович. Да и то идет на грани. При переводе текста про индейцев Майя, Антонович изобразил голосом ужас перевода индейцами Майя, обращенных к ним слов бога. Голос Идола. Пусть это было на короткое время, на мгновение, можно сказать, но все равно – напрасно. Получается, что внизу нас кипит магма идолопоклонства. И настоящий, правильный перевод, цивилизация – это только пена над океаном каких-то злых сил, противостоящих человечеству.
Лев Редник читает перевод Импрессионистов. Педалирует юмор. А ведь там этого не было. Переводчик – чтец перевода – видит юмор в тексте подлинника, и комментирует юмор, как юмор, т.е. везде юмор. Тогда как в подлиннике юмор, без комментария, что это юмор, без педалирования, юмор, так сказать, с серьезным лицом. Переводчик не обращает на это внимания. Возможно, он думает:
– Какая разница? – Ничего существенного не меняется.
Меняется, принципиально меняется. Конкретный, частный случай обобщается в юмористический жанр.
– А как еще? – думает переводчик. – По-другому и не бывает!
Тогда как импрессионисты писали свои картины, чтобы показать, как обстоит дело на самом деле.
Перевод – чтение перевода – просто буквально превращает