– Черт, тут какая-то металлическая штука.
– Надеюсь, не капкан.
– Если бы это был капкан, я бы начала кричать.
– Нет-нет, кричать бесполезно, здесь никто тебя не услышит, никто..
Страшно такое слышать на необитаемом острове, но еще страшней – заваривать одноразовый кофе несколько раз.
Мы пригляделись – металлической штукой оказался замок. Я разгреб вокруг ветки и опилки, и увидел, что замок принадлежит старой двери, находящейся на земле.
– Как думаешь, куда она ведет?
– Уж точно не к маяку.
– И замок такой большой.
– Неправдоподобно большой.
Это правда – замок был такой огромный, что по сути и сама дверь была не намного больше. Железный, тяжелый.
– Нам никогда его не открыть.
– Нам даже его не поднять.
– Хотя однажды я подняла целого дельфина.
– Ничего себе, целого дельфина? И где же это произошло?
– В ресторане.
Я подергал замок. Ничего. Подергал дверь. Открылась.
– Черт, этот замок ведь даже не прикреплен к ручке!
– И правда – смотри, его зацепили просто за петлю рядом.
Повеяло прохладой. Не холодом, от которого кровь стынет в холодильнике, но тревожной прохладой. Тревожной и приятной. Я открыл дверь нараспашку и увидел лестницу, ведущую в темноту.
– Идем?
– Идем.
4
Зачем кто-то повесил замок рядом с дверью без замка – загадка. Я любил загадки, и ребусы, и аэробусы – помню, как в детстве водитель одного из таких аэробусов посмотрел мне в глаза и сказал абсолютно серьезно: «Запомни, никогда больше не заходи в кабину водителя без спроса!».
Почему я помню эти слова, но не строчки песен битлз – еще одна загадка. Хотя и Джон Леннон нередко приходит ко мне во сне и просит написать ему новых песен.
– Творческий кризис, – говорит Джон.
– Это потому наверно, что ты умер.
– Возможно, возможно..
Мы спускались по лестнице. Сначала было темно, а потом появились окна. Сквозь окна проникал солнечный свет, и это было странно. Видеть солнечный свет под землей.
– Высоко слишком эти окна, не выглянуть.
– Тогда идем дальше.
Лестница была винтовая. Она кружилась, закручивалась и мы кружились с ней – как в вальсе, как в сальсе, на «раз-два-три, раз-два-три», – считал я вслух, а что дальше было уже и не вспомнить.
– Четыре, – подсказывает она.
– Спасибо.
Она выпивает четыре чашки кофе, потом еще две, и все это на голодный желудок, на желудок праздничный, одухотворенный, под Джима Моррисона и Мориса Равеля, в нижнем белье и без, под и на, ускорители и антидепрессанты, друг за другом, отчаяние за отчаянием. Любовь – это западня, бассейн, в которой ты заходишь наивным агнцем, а выходишь – Брайаном Джонсом.
– А кто-то фотографирует меня, пока я голая, – наконец признается она.
– Черт, и часто ты бываешь голая?
– Только