Цвет жизни. Джоди Пиколт

в тот день, зайдя проверить двух своих пациентов, я застала их спящими. Отец стоял над детской кроваткой, глядя на своего ребенка так, будто не мог понять, как такое случилось. Это был взгляд, который я часто видела на лицах отцов, до самой последней минуты не воспринимавших беременность как что-то серьезное. У матери есть девять месяцев на то, чтобы привыкнуть делить с кем-то свое сердце; для отца же это случается внезапно, как ураган, который меняет ландшафт навсегда. «Какой у вас красивый мальчик», – сказала я, и он сглотнул. Я заметила: есть чувства, их не так уж много, для которых мы еще не изобрели правильных названий. Помедлив, я все же задала вопрос, который не давал мне покоя после родов его жены:

      – Не хочу показаться бестактной, но не скажете, что вы шептали своему сыну?

      – Азан, – пояснил отец. – Бог велик; нет Бога кроме Аллаха. Мухаммад – посланник Аллаха. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – В исламе мы хотим, чтобы первыми словами, которые слышит ребенок, была молитва.

      И мне это показалось абсолютно уместным, ведь каждый ребенок – это чудо.

      Просьба отца-мусульманина отличалась от просьбы Терка Бауэра, как день отличается от ночи.

      Как любовь отличается от ненависти.

      Сегодня напряженный день, поэтому поговорить с Корин о новом пациенте, который ей достался по наследству, у меня получается только тогда, когда мы уже надеваем куртки и идем к лифту.

      – Что это было-то? – спрашивает Корин.

      – Мэри отстранила меня, потому что я черная, – отвечаю я.

      Корин морщит нос:

      – Что-то не похоже это на Мэри.

      Я поворачиваюсь к ней, и мои руки замирают на отворотах куртки.

      – Значит, я обманываю?

      Корин кладет ладонь мне на рукав:

      – Конечно же нет. Просто я уверена, тут что-то не то.

      Неправильно будет вымещать обиду на Корин, которой теперь придется иметь дело с этой ужасной семьей. Неправильно сердиться на нее, когда на самом деле я сержусь на Мэри. Корин всегда была моим соратником, а не противником. Но я понимаю: можно до посинения объяснять, что сейчас у меня на душе, и она все равно не поймет.

      – Ну и ладно, – бросаю я. – Подумаешь, одним ребенком больше, одним меньше. Мне все равно.

      Корин чуть наклоняет голову:

      – Не хочешь по бокалу вина, пока мы не разошлись по домам?

      Мои плечи опускаются.

      – Не могу. Эдисон ждет.

      Лифт подъезжает, двери открываются. Он забит людьми, потому что сейчас конец смены. На меня глядит море пустых белых лиц.

      Обычно я об этом даже не задумываюсь. Но вдруг все остальные мысли улетучиваются из моего сознания и остается одна.

      Я устала быть единственной Черной медсестрой в родильном отделении.

      Я устала делать вид, что это не имеет значения.

      Я устала.

      – Знаешь что, – говорю я Корин, – я, пожалуй, спущусь по лестнице.

      Когда мне было пять лет, я не умела сочетать звуки. Хоть я и научилась читать в три года – спасибо маме, которая каждый день, приходя с работы,