в проваленном до ада, будто Роза,
поселке – за Челябинском в кювет
свалился ангел-бомжарёк. Вот поза,
вот понимание, вот с Розенталя вид,
чтоб всякой твари с небом всё возможно —
договорился и теперь лежит
среди травы и ждёт, как передоза,
что полетит насквозь его, на свет,
вся местная братва из насекомых
в провал и яму, под которой нет
последней твари и её знакомых.
Вот он лежит и чувствует – лицо
его облапал чёрный энтомолог —
читай: шахтёр (считай с твоим творцом
теперь их трое). Дело к эпилогу
здесь не пришить – так дёшево крыло,
что он лежит – во рту дрожит травинка,
а по травинке богомол ползёт
до самой Розы – и совсем не зыко
он приползёт на станцию свою
лет девятнадцать для того растратив
пока же ангел-бомжарёк лежит
здесь где-то слева и не пидорасит
он перед богом, он, открывши рот,
жуёт язык свой синий глуховатый —
и понимает: людный горизонт его ловил,
но более не схватит,
не схавает, не выпьет, преломив
на два зрачка поломанное время —
и дохнет тварь и обретает вид
в кювете – мяса, в воздухе – прозренья.
(1/10/12)
В городе К.
солгут ли бабочки? Вспотев, полезет в уши
и в ноздри осень. Баки искривив,
завёдшегося пса осиной глушат
всекомпрадорский сад и мужики.
и в К. не надо октября и Бога
и слово «бля», как молоко, звучит
от псиного предела и порога,
где мелочь бубенцом в штанах звенит.
солгут ли бабочки, что скоро будут божьи
[читай негожи эти] времена?
а осень сбудется – по уложенью всё же,
от брови к веку положив меня,
скрипят качели здесь в двуногом саде.
Как скважины хрипя в густой земле,
разборный пёс гуляет по свободе
[всё чаще в заблудившейся воде] —
и в К. на камне, у колонки справа,
сидят вдвоём и сад, и мужики —
взасос целуют бабочек, портвейны,
осиные, как выдох, пузырьки.
(16/09/12)
Астма
Колючего дыханья ёж
[в землянке, свёрнутой в лицо
смотрящейся в себя воды,
как астма – свёрнутой в кольцо]
как выдох, съёжившись в ключе,
скрипит в уключине как пар,
чтоб звездочка, сгорев в плече
не принимала, что мир мал,
что есть блажной Катеринбург —
и чёрту оспа, что Исеть
прожжёт словарный перелом
[шамань, Кыштымец, всё есть смерть.
и лыбится по кромке нож,
дрожащий на хромом столе —
как ночью мир не перейдёшь —
всё ж