– Цепь острова разорвана… – прошептал Гриф.
– Кеслан! – весело крикнул Стормара градоправителю. Тот лишь медленно перевел на него невидящие, ошарашенные глаза. – Тебя и твой город посетил сам Дух этого Острова, болван!..
В тот же миг Нечто зашевелилось. Его влажная жирная кожа ссохлась и пошла трещинами, словно пролежала на солнце много дней, а затем, с новым дуновением ветра, начала рассыпаться с мягким шелестом, и сквозь трещины площадь озарило яркое теплое пламя, бившее откуда-то из сердцевины сброшенной шкуры. Отщепенцы закрыли глаза руками; Тавни сощурилась и сквозь почти сомкнутые веки видела, как последние ошметки Существа осыпаются наземь, обнажая все крепчающее свечение. Гриф обхватил ее за плечи и оттянул к себе, назад, а свечение, сбросив последние куски своего панциря, теперь приближалось к Стормаре.
Все, что она могла разглядеть – очертания светящегося белого шара, от которого мало-помалу начали отделяться несколько лучей. С тем, как эти странные отростки приобретали очертания, свечение тускнело, хотя все же продолжало нещадно бить по глазам. Светлое облако вытянуло шею, пару ног, длинный светящийся хвост, похожий на павлиний, и, наконец, четыре остроконечных, нежно подрагивающих крыла. Свет, или Дух, или Нечто – двигалось к старому пирату, для виду поводя иногда крыльями по воздуху, звенящему от тишины и изумления присутствующих. И лишь Стормара, единственный, чьи глаза безболезненно могли любоваться тем, кого он пожалел и освободил, не отпрянул и не выглядел испуганным. С самой спокойной улыбкой на разглаженном, красивом лице он вытянул руку к Духу, а тот медленно тянулся вытянутой головой к его руке в безмолвном приветствии.
Рука коснулась света, и Дух запрокинул голову и издал не крик и не вой, а чистейшую ноту, а после, не переставая петь, взмахнул всеми четырьмя своими крылами и хвостом и взвился в воздух, как одинокая восьмиконечная звезда. Его свет еще долго покрывал площадь, перебивая тусклое свечение фонарей города, пока Дух не растворился в ночной темноте, унося за собой трепет той высокой сильной ноты.
И когда последний дрожащий отголосок его песни отзвучал в заряженном воздухе, повисло молчание. Тавни собственное дыхание казалось невыносимо, неприлично громким. Постепенно оцепенение спадало с Отщепенцев; самые храбрые и любопытные стали тихо подбираться к тому, что осталось от Нечто. Кеслан взмахивал руками и открывал рот, как рыба, словно не мог подобрать слов.
И Стормара вдруг засмеялся. Это был не тихий сдержанный смех, которым иногда вежливо хихикал Сказочник, и не хриплый лай, которым в былые времена заходился Соленый Пес, – а смех настоящего Стормары, молодого, голубоглазого и казавшегося выше, чем он на самом деле был, Стормары, которого Тавни и Гроулис видели очень редко, пару раз в своей жизни, Стормары до безумств, падений