Пляска наконец-то закончилась. Горцы были разгорячены, их лица блестели от пота, и Бекингем, уже давно ощущавший, как стынут ступни в остроносых шелковых туфлях, с некоторым удивлением поглядывал на этих пышущих жаром дикарей в их нелепых клетчатых килтах, с голыми, словно не чувствительными к холоду ногами, обутыми в грубые броги[14].
Едва горцы вновь заняли места за столом, как загремели фанфары и в зал потянулась вереница нарядных лакеев со второй переменой блюд: огромные мясные пироги, туши вепрей с вызолоченными клыками, фазаны, длинные перья которых, подрагивая, свисали с золоченых подносов, молочные поросята в венках из сахарных цветов, зажаренные целиком косули с приправленной пряностями подливой. Главный стольник с самым церемонным видом нарезал мясо для короля, но Яков даже не прикоснулся к еде, продолжая что-то шептать своему фавориту Кохрейну, чья алмазная цепь на бархате камзола сверкала ярче свечей. Бекингем заметил, что и король, и его фаворит поглядывают в его сторону. Да и не только они. Казалось, уже давно внимание присутствующих занимают не столько пляски горцев, сколько его особа. Бекингем знал почему. Всему виной это нелепое происшествие после рождественской мессы. Господи, как дики эти люди, как терпят они всех этих низкородных временщиков, подобных Кохрейну, к которому сейчас так льнет король! Их привело в замешательство случайное происшествие во дворе замка – и то лишь потому, что в нем оказалась замешана графиня Ангус. Словно есть что-то дурное в том, чтобы оказать любезность даме во время ненастья!
Сейчас Бекингем полагал, что у него и в помыслах не было ничего иного. На деле все обстояло несколько иначе. Марджори Дуглас поразила его, едва появилась в церкви святого Михаила, где шла месса. Генри не знал, кто эта дама, но уже одно то, что она возникла в столь неурочный час, среди пурги и мрака, привлекло его внимание. Он даже улыбнулся, припоминая то мгновение…
…Полночь, прекрасный голос с амвона торжественно возгласил:
– Родился Божественный Младенец! Славьте Сына Божьего, славьте Спасителя и Его Пресвятую Матерь!
Вся толпа молящихся в едином порыве опустилась на колени, и мощно зазвучало «Gloria in excelsis Deo»[15]. Гремел орган, торжественными раскатами перекрывая бешеное завывание ветра. И именно в эту минуту распахнулась тяжелая дверь церкви и под ее своды ступила группа запорошенных снегом людей.
В рядах молящихся произошло замешательство, даже певчие в хоре стали сбиваться. Но прибывшие, словно стараясь не привлекать внимания, торопливо осенили себя крестным знамением и, встав на колени,