Аластор тяжело вздохнул, набрав этими самыми легкими влажный воздух пещеры, и все тем же тоном безучастного свидетеля, продолжил:
– В сиротском приюте «Эмбера» не делали различий. Каждый никчемный, жалкий уродец, запуганный и несчастный был сафиром. Их собирали по всей Республики – знатным дамам и виднейшим богачам-аристократам хотелось видеть себя щедрыми покровителями убогих. На деле же созданный ими приют «Эмбера» был хуже самой лютой тюрьмы. Скорее, он напоминал ад.
Со стальных губ маски слетел звук горькой усмешки.
– Видимо, люди не так уж сильно и ошибаются. Я действительно видел ад, существовал в нем, и в некотором смысле явился его порождением.
Аластор перевел дыхание, тяжело покачав головой, и, слегка размяв шею, продолжил:
– В приюте царили суровые законы. Безнаказанные смотрители дома возлагали на его обитателей тяжелый и неблагодарный труд. Не считалось и особой дикостью продать воспитанников дома в рабство или заставить их заниматься попрошайничеством на самых затхлых улицах города. Плевки и побои являлись обычным делом. Каждый день, каждый час нас заставляли запомнить одну простую истину – мы не люди, мы сафиры! Уродцы, которым позволено существовать, но не дано наслаждаться жизнью!
Но даже среди всего этого ужаса и несправедливости я умудрялся находить свое счастье. Я терпеливо собирал его по крупицам, выискивая там, где остальные видели только грязь и смрад. Я научился читать, поверил в тайны старых книг и доброту детских сказок, научился любить загадочный восход и долгий упоительный закат, научился радоваться весеннему дождю. Я научился восхищаться втайне от всех.
Ночами, когда весь город погружался в глубокий непроницаемый сон, я пробирался по черным крысиным ходам в городское хранилище книг, и там, среди бесконечных полок заваленных старыми книгами, я проваливался в другие миры – полные доблести, чести, отваги, великодушия и любви. Только там я переставал быть сафиром и ненадолго становился человеком.
К несчастью, очень скоро мне напомнили об этой разнице. Во время одной из таких вылазок я был пойман охранной стражей, и дабы раз и навсегда отбить охоту презренного маленького сафира к бесплодным занятиям, его избили, втолковывая с каждым ударом простую как безбрежное небо истину – между человеком и сафиром непреодолимая бездна, еще большая, чем между жизнью и смертью.
Еле живой, изнывая от боли, я карабкался по водосточной трубе, куда меня выкинули те, которых принято называть людьми. Долго… мучительно долго я полз вперед, теряя сознание и вновь приходя в себя, пока, наконец, не понял, что нахожусь уже далеко за пределами города, где был рожден и проклят всеми, включая и собственную мать.
Маленький,