– Давай без трусов под одеялом полежим, – сбавив голос, предложила Аня.
Мы лежали, укрывшись одним большим бабушкиным одеялом. Без трусов.
Когда в прихожей раздался шум – вернулась бабушка – мы поняли, что оплошали, не заметили через окно, как она вошла в калитку.
Она вошла, мы натянули одеяло к подбородку.
– Спите-спите… – только и проронила бабушка. Она ни о чём не догадалась.
Когда она вышла, мы выскочили и быстро оделись. Потом запрыгали от радости, что остались неразоблачёнными.
Во дворе была баня.
Не, ну как баня – два больших деревянных ящика по сути, обитые чёрной резиной, с душноватым мазутным привкусом.
Мы играли в дочки-матери на деньги, ну то есть в семью.
Сначала мы были мужем и женой. А быть мужем и женой, и не раздеться при этом догола, ясно само собой, и не интересно.
Мы разделись. Я первый раз мог вдоволь смотреть на женское тело, пусть и шести лет от роду. Просто смотреть, чувствуя смущение и учащённое биение сердца. Ей совершенно точно это нравилось. Она никуда не торопила.
Аня предложила концепт, роли поменялись – а давай ты будешь отцом, а я провинившейся дочкой, и ты меня накажешь.
Я согласился, не зная, правда, как наказывают отцы провинившихся дочерей. Зато Аня это знала —
– — удалено цензурой – —
Замерла, как рабыня.
– Как будто ремнём меня отшлёпай, – проинструктировала она, срывающимся от волнения шёпотом.
Я подчинился.
Шло время, нам всем, детской бригаде нашей улицы, было лет по 9—10.
Это была такая игра – задрать девочке юбку так, чтобы увидеть, какие на ней сегодня трусики.
Впрочем, отгадывать было легко, постсоветский трикотаж, особенно детский, не баловал вариациями, но азарт ведь был и не в этом.
Ходила, конечно, присказка – «Шо ты смотришь?! Жопа не золотая, трусы не брильянтовые. Если не видел трусов – иди в магазин трикотаж, второй этаж».
Но этой присказкой только лишь скрывалось смущение от неясного пока навязчивого интереса.
Мы с Аней сидели на лавочке. В отличие от других девочек, она не только не скрывала, какие на ней сегодня трусы, но и охотно хвасталась мне этим. Белые в виноградинку.
Когда пришла остальная компания, кто-то тоже это подсмотрел.
Как истинная женщина, чтобы хранить интригу, Аня зашла ненадолго домой и переоделась.
Но мне показала. Белые.
Пошло торжествующее по компании – «на Аньке сегодня белые в синюю виноградинку», а я сидел и рделся. Это была настоящая гордость. Первое масштабное ощущение интимности, допуска к женской тайне, вовлеченность в женский флёр.
Аня таинственно улыбалась и молчала при этом, я тоже молчал и раздувался от гордости.
В тот день я, единственный из всех, с воли самой владелицы, знал, какие на сидящей рядом девушке трусы.
Нам было уже лет по 11—12.
Мы уже всё знали. Говорили об этом