Мамулечка, мы все время следим, как вы разваливаетесь, и хотя и прекрасно дожить до разрушения порочной системы, но плохо, что приходится вам существовать в зоне этого разрушения, – за вас страшно, а на систему плевать, все равно все определяет не она, а сам человек, с его свободным духом. Но не с пустым брюхом. Тогда такое противостояние становится угрожающим для самой жизни, а она одна, жаль ее на это пускать. Хотя и в этом я сомневаюсь. ‹…›
64. И. Лиснянская – Е. Макаровой
2, 9, 11 января 1992
Вот и Новый год, моя доченька! Дай вам Бог здоровья и благоденствия!
‹…› Сейчас – рассвет. 7 утра. Новый год мы встретили на редкость мило и весело. Окуджава нас зазвал и приехал за нами. Его жена сказала: «Уже с позапрошлой новогодней ночи вас ждем, оказывается: вас надо не приглашать, а забирать». Булат дорогой о тебе расспрашивал и просил обязательно тебе передать привет. Несколько позже подошли и Рыбаковы (часам к двум) и также расспрашивали о вас и передавали приветы. Здесь они получили роскошную квартиру в «доме на набережной» и уезжают в Америку дней через двадцать. ‹…›
Да, позади остался настолько бурно-непредсказуемый год, что, кажется, прожиты за этот год 25 лет, не менее. Семен прочел твое письмо и сказал: «Как Лена замечательно талантливо написала себя на раскладушке, и море Мертвое. Вот рука писателя!» ‹…› Морды, особенно в нашем корпусе, живут просто невозможные – бандиты. В Петербург стягиваются фашистские силы, пока в гражданском одеянье. Но об этом даже по телику объявили. Да, забыла, вернее не успела тебя поблагодарить за колготки. Прелесть! Я их натянула на себя, и у меня оказалась новая вещь на Новый Год. Семен меня смешит, видя, что его просьба «бритвы, мыло» не выполнена, спрашивает: а что папе Лена прислала? Отвечаю: все как мне, кроме колготок, но все – в два раза больше для тебя и меня. Он довольно заулыбался, действительно смешно: к папе ревнует. ‹…›
Доченька, начинаю на странице, оборот которой из первого, вчерашнего письма. Папа сказал тебе, что мы, видимо, гриппуем. Как в воду смотрел, вчера вечером я и впрямь загрипповала, и Семен, кажется, носом шмыгает. Хоть бы его это обошло. А мне – все равно. На улицу не рвусь. А лежать простуженной очень даже хорошо, можно спокойно читать и даже о стихах подумывать. ‹…›
Сейчас нам принесут ужин. На завтрак не ходим, оставляем с вечера на утро. Все удивляются, что меня почти никогда нет в столовой да еще при сегодняшних трудностях. Послезавтра Семен, тьфу-тьфу не сглазить, первый раз с 1-го числа пойдет в столовую. Ну я, в основном, там даже в обед редко бываю. Мне хватает того, что он приносит с завтрака, хлеб с маслом с двумя кусочечками сыра и яйцо. Этого мне достаточно и в завтрак, и в обед. Если бы не проклятые лекарства, я была бы стройной. ‹…›
Читаю все подряд, например, Ницше и Зайцева. Какой прелестный, акварельно-прозрачный писатель. Как хорош у него твой любимый и не любимый мной Чехов. Не говорю уже о Жуковском, это я