Следующий, который он вытащил, оказался чуть ли не в два раза толще. Четвертое издание: «Литтл, Браун»; Бостон, 1898. На фронтисписе – портрет печального Дринкуотера, выполненный мягким карандашом. Смоки с трудом разобрал написанное через дефис двойное имя художника. На густо заселенном титульном листе стоял эпиграф: «Восстаю я и вновь разрушаю». Шелли. Иллюстрации были те же самые, хотя и дополненные вариантами с поэтажными планами зданий и размеченные непостижимым для Смоки образом.
Шестое, и последнее, издание представляло собой большой тяжелый волюм в превосходном переплете модернового розовато-лилового цвета. Литеры заглавия вытягивали изломанные суставы и пускали завитки книзу, словно пытаясь укорениться: казалось, будто перед глазами отражение на подернутой рябью поверхности вечернего пруда, где плавают водяные лилии в цвету. Фронтиспис изображал уже не Дринкуотера, а его жену: фотография напоминала смазанный рисунок углем. Расплывчатые черты лица. Возможно, дело тут вовсе не в технических приемах. Возможно, она и была именно такой на самом деле – присутствующей не полностью, но все равно очаровательной. Дальше шли стихотворные посвящения и послания, вслед за ними – прочная броня Введений, Предисловий и Предуведомлений, набранных красным и черным шрифтом, а потом опять такие же маленькие домики, что и раньше, которые выглядели теперь старомодно и неуклюже, словно заурядный городок, уничтожаемый современными веяниями. Казалось, автор, писавший под диктовку Вайолет, отчаянно пытался последним усилием разума удержать воедино бессчетные страницы, унизанные абстракциями с прописных букв (чем толще делались тома, тем мельче становился шрифт); едва ли не повсеместно на полях имелись глоссы; всюду глаз натыкался на эпиграфы, пространные названия глав и все прочие атрибуты, которые превращают текст в объект, строго выстроенный и логически упорядоченный, но прочтению не поддающийся. В конце тома к муаровому форзацу была приложена не то таблица, не то карта, свернутая несколько раз: по сути, пухлый пакет. Бумага была очень тонкая, и Смоки поначалу не мог сообразить, как ее развернуть. Попробовал одним способом, но старая бумага с тихим вскриком надорвалась, и он, поморщась, взялся с другого края. При беглом просмотре частей карты обнаружилось, что это – гигантских размеров план, но чего именно? В конце концов Смоки удалось развернуть план полностью; громадный шуршащий лист лежал у него на коленях: ему оставалось только его перевернуть лицевой стороной, однако Смоки медлил, не будучи вполне уверенным, действительно ли ему хочется установить истину. «Полагаю, – всплыли у него в голове недавние слова доктора Дринкуотера, – вам ясно, во что вы ввязываетесь». Смоки приподнял краешек старинного листа – почти невесомый и тонкий, словно крылышко мотылька; солнечный луч пронизал его насквозь: