Князь Василий Охромицкий смачно сплюнул на землю.
– Чихать я хочу на все договора. Все, поиграли в демократию, и хватит. Все эти договора, выборы, гласность и прочая чепуха нужна была нам, деловым людям, чтобы окончательно скинуть коммуняк, и вернуть все в России так, как было некогда при царе-батюшке. Когда-то в молодости я тоже баловался пламенными речами в Думе. Но теперь, когда у меня пахотной земли десять тысяч гектар, да лесов – пять тысяч гектар, а у моих простаков-избирателей – с гулькин нос, то я буду с вами разговаривать по-другому. Земля у меня есть, стало быть, нужны люди, которые на ней будут работать. И вы, холопье семя, будете на меня батрачить, как батрачили ваши прапрадеды!
Князь выразительно погрозил притихшей толпе кнутом. А потом недоуменно взглянул на Федора, священника и парней, стоявших на коленях.
– А это что за самосуд? Что сделали эти людишки?
Федор рухнул на колени, со слезами счастья глядя на всадника.
– Спаси, князюшко меня, невинного! Вишь, эти ироды собрались казнить меня! И за что? За простой самогон, ешкин кот!
Князь расхохотался, обнажив ровные мелкие зубы.
– А что в самогоне плохого? Люблю его, заразу, почище всякого иноземного виски. Мой постельничий Агафон гонит славный самогон из пшенички, светлый, словно слеза… Нет твоей вины, старик, и потому я тебя освобождаю. А эти два парня – чем они провинились?
– Да ничем особо! – ответил Федор, радостно глядя на нежданного избавителя. – Ну, перебрали они малость моего самогончика, а потом на их ферме пожар случился. Вроде, сгорела кое-какая скотинка. Но чего по молодости не бывает? Дурь она и есть дурь, а самогон-то мой причем?
– Ах, вот оно как… – брови князя задумчиво выгнулись. – Выходит, общинное добро пострадало. Положим, на него мне наплевать. Но ведь все это добро очень скоро станет моим! А это совсем другое дело, свое добро я никому разбазаривать не позволю. Самогон, говоришь? Да что ж ты, старая сволочь, во время работы парней спаиваешь? Эй, люди, повесьте этого грязного старика!
Федор застыл, забыв прогнать с лица радостную улыбку.
Четверо всадников спешились. Один достал из приседельной сумки крепкую веревку. Через несколько минут ее закрепили на фонарном столбе, и оцепеневшего Федора потащили к месту казни.
– Это как же, – забормотал старик, трясясь от ужаса. – Это за что же? Я же к вам, князюшка, с чистою душою… Стал бы служить вам верою и правдою! Батюшка, спаси!
Священник исподлобья глядел на князя, а потом молча отвернулся.
Князь удовлетворенно улыбнулся.
– Умный ты человек, отец Серафим, – ласково произнес он. – Чую, мы с тобой крепко подружимся. Уж я на твою церковь денег не пожалею, купола золотом покрою, да на вклады щедрые не поскуплюсь! Князья с церковью во все века были как две руки… Ну, чего вы там возитесь?
Федор