И еще я настаиваю на строгом соблюдении сорок восьмого пункте Устава, который знаю, многим не нравится: за кражу имущества общины, не важно, частного или общественного, вор должен быть сначала прикован на день к позорному столбу, а при повторном преступлении должен лишаться кисти руки!.. Да, на Руси прежде не существовало таких суровых законов. Долгие века мы жили иначе, пьянство и воровство, особенно среди чиновников, было в порядке вещей. Мы были добрыми и снисходительными к тем, кто нас унижал и обворовывал нас, кто втоптывал в грязь наше человеческое достоинство и глумился над историей и культурой великой страны. Излишняя доброта сделала нас мягкотелыми и равнодушными, а многие и вовсе ныне превратились в рабов. В результате мы имеем то, что имеем.
Если же вы примете сторону отца Серафима, то тогда из общины уйду я. Живите так, как хотите. Много коммун распалось за последние годы, много деревень превратились в развалины. Мы пока еще, слава Богу, держимся. Но выбирать – вам.
Пахарь замолчал, обводя пристальным взглядом толпу. «Вот и все, – горько подумал он. – Русские смогли перемочь и осилить все: войну, голод, фашизм, сталинские лагеря, ельцинские реформы… Но водка на этой части суши сильнее всего, она сильнее даже этого великого народа!»
На площади стало очень шумно. Казалось, разом заговорили все. Некоторые женщины как водится ударились в крик, некоторые мужики заспорили до рукопашной. Но общий тон спора не оставлял сомнений – сторонников Федора было явное меньшинство.
Внезапно над площадью раздался тонкий, бабий визг. Все замолчали, и тогда послышался плачущий, почти неузнаваемый голос Федора:
– Братцы, неужто вы меня погубите? А-а-а… Братцы, отпустите меня на все четыре стороны! Богом прошу, пожалейте старого бобыля! Ведь один я как перст после смерти Марфы остался. Ни детей, ни внуков… А пить больше не буду. Богом клянусь!
Пахарь горько усмехнулся.
«А ведь пожалеют, – подумал он. – У нас всегда жалели душегубов».
Федор со слезами на глазах смотрел на своих притихших и призадумавшихся односельчан. Поняв, что шансы на спасение еще есть, он умоляюще протянул руки и зарыдал.
Но внезапно отец Серафим оттолкнул его. В глазах молодого священника светилась презрение.
– Как ты может клясться именем Господа в том, чего никогда не сможешь выполнить? – возмутился он. – Разве ты сможешь не пить? Скажи – разве сможешь?
Федор похолодел. Он понял, что совершил роковую ошибку.
– Э-э… смогу! Конечно, смогу! Вы меня только отпустите, а уж тогда я…
– Быстро ноги унесу, и в другой общине опять возьмусь за свое, – послышался из толпы чей-то женский голос.
Федор понял, что судьба его решена. Опустив голову, он замолчал, покорно