Слушать все это было невыносимо. Пасков незаметно подхватил с пола портфель, пригнулся, надеясь, что со сцены его видно не будет, соскользнул с кресла в проход, где перетаптывались опоздавшие, и, бросив взгляд на Мизюню, которая делала вид, что с интересом внимает, через довольно плотную толчею у дверей протиснулся в коридор. Там он благожелательно покивал девушкам из оргкомитета, демонстративно, всем видом показывая, что только лишь на минутку, вытащил из кармана и слегка размял сигарету – это был его способ сматываться с мероприятий, – так же незаметно скользнул на лестничную площадку с соответствующей табличкой, и, словно голодный, мазнув по воздуху зажигалкой, втянул в легкие крепкую порцию дыма. Курить ему было никак не бросить. Пробовал много раз, мучался, покупал всякую лекарственную отраву, рекомендуемую в газетах, сосал леденцы, принимал таблетки, даже выточил по совету Додона, который сам, разумеется, не курил, палочку из орешника, наподобие сигареты, – это чтобы обмануть многолетний рефлекс; ничто не действовало, хватало его на сутки, затем вдруг ломался – жадными, нетерпеливыми пальцами выхватывал сигарету из пачки. Наконец вообще сдался, теперь даже немного бравировал: «А зачем, собственно, мне бросать? Кому это мешает?»
Кстати, Мизюне следовало бы появиться именно в данный момент. Она всегда и везде появлялась с опозданием так минут на двадцать, на тридцать, будто в принципе не понимала, что значит прийти вовремя, какое-то свое ощущение времени, и было совершенно бессмысленно согласовывать его с общепринятым исчислением часов и минут. Для нее просто не существовало никаких «четверть третьего» или «без десяти шесть», только «в три», только «в шесть», что, правда, в действительности означало половину седьмого. При этом считала себя человеком очень серьезным, точным, ответственным, обижалась, причем не на шутку, при любом намеке на легкомыслие. Пасков, впрочем, не без оснований подозревал, что то странное время, в котором Мизюня существовала, и было временем подлинным, истинным