Он меня не приглашал, просто однажды вечером, по привычке глянув в сторону моря, я увидел зовущий огонёк костра, который колебался от дуновения ветерка. Он обернулся от хруста гальки под моими ногами и приглашающе похлопал ладонью по бревну плавника, принесенного морем, а потом выброшенного штормом на берег. Костерок горел под большим баркасом, поставленным с наклоном на ребро, и подпёртый как стойкой, брёвнышком потоньше. Это была защита от ветра и от дождя, но не закрывающая ни панорамы моря, ни части берега с его избой. Есть на земле две совершенно разные вещи, на которые можно смотреть очень долго и без которых жить невозможно – это огонь и вода, и не я первый сделал такие выводы, а многие поколения до меня и до нас всех, живущих сегодня.
Я молча присел на согревшееся от костра бревно, и так же, как и он, зачарованно уставился в светящиеся угли, по которым, как живые, перебегали разноцветные язычки пламени, иногда костерок потрескивал свежей веточкой, испуская при этом ароматный дымок. Спокойное море в бледном свете появившейся луны серебрилось, как мятая фольга, а волны мягко накатывали на берег, шурша крупным песком.
Хотелось просто молча посидеть у костра, слушая эту, сейчас едва слышную музыку Охотского моря. Мой хозяин, так и не промолвивший ни слова, тоже застыл в одной позе, глядя в костёр и слушая море, он тоже был околдован, и мне показалось, что я его понял, хотя со времени нашего короткого знакомства он к ряду и десятка слов не обронил о себе.
Мы сидели, молча курили, он ловко скручивал самокрутки, брал голыми пальцами из костра уголёк и, ничуть не морщась от боли, прикуривал, и в этом был какой-то особенный смак. Я тоже попытался сделать то же самое, но от боли затряс пальцами и скорее сунул их в холодный, мокрый песок. Боль сразу утихла, но волдыри на пальцах остались. И тут, в первый раз за вечер он заговорил: «Ты, когда возьмёшь уголёк, слегка перекатывай его в пальцах, не давай огню жечь кожу, а так он не успевает прижечь, и больно не будет». Это были его единственные слова, сказанные за весь вечер, и я не знаю, сколько мы просидели на берегу в каком-то трансе, пока он не встал, молча загрёб сапогом на почти прогоревший костёр песок, и также молча двинулся в сторону дома. Сегодня наш разговор не состоялся, видно, у него не то настроение было, или он просто не решился, или передумал довериться вот так, с бухты-барахты, чужому человеку, и я его понял.
Днём он, управившись с небольшим хозяйством, принимался за сети, вязал он их мастерски, не глядя на иглу, а его руки,