Серегины штаны вместе с трусами мгновенно улетели куда-то за мешки, и он лишь на мгновение застыл над ней, пытаясь взглядом охватить её всю. Ого, сколько всего, неужели все мое?! Тело у Манефы было белое, без малейшего следа загара, но на этом «снегу», лишь лицо, шея и даже грудь пылали стыдливым, розовым цветом. От нее вкусно пахло сдобой, ванилью, булками, она и сама была, как свежая, горячая, вкусная булка, так и хотелось попробовать её на вкус, откусить кусочек с какого-нибудь края. Художники эпохи Возрождения с таких женщин писали свои шедевры. Но, наверное, ни у одной натурщицы не было такого сочетания, как неповторимый женский шарм, ослепительной белизны тела, зеленых кошачьих глаз и огненно-рыжих пышных волос.
Классическая, миссионерская поза, стыдливо закрытые глаза, но бесстыдно и широко распахнутые ноги. Серега не в силах больше терпеть эту сладкую муку, чуть ли не с разгону оказался в ней, и вот оно столь желанное. Манефа сладко ахнула и бешено заработала тазом, устраняя тот зуд, который так долго её мучил. Серёга со всхлипами и стонами тоже выгонял «тоску» из своего мужского «агрегата», и старался, как во время путины. О! Как же была хороша и прекрасна эта трепещущая под ним, так страстно стонущая, чужая женщина. Обоим было очень хорошо, но если Серый только страстно пыхтел да постанывал, то Манефа, ни на миг не прерываясь, стонала и в такт движения тела напевала: «Милай, ты мой. Сладкай, ты мой».
Вот так, под под страстные стоны, «милай», да «сладкай», она и кончила несколько раз, содрогаясь при этом, будто её било током. «Зуд» у Мани почти прошел, наступила сладкая истома, но ей вовсе не хотелось, чтоб это когда-то кончилось. Сейчас под парнем было восемьдесят килограмм счастливейшей женщины. Губки припухли, глазки сияли, на лице было выражение блаженства, а едва слышный шёпот алых губок выдыхал: «Ещё милай, ещё». Серый был уже в мыле, когда в дверь кто-то постучал. Маня как-то крутанула своей попкой, и его наконец «прорвало». Он стиснув зубы, содрогаясь и едва сдерживаясь, чтобы не заржать, как жеребец, или не заорать во всё горло от невероятного чувства наслаждения и облегчения.
Без сил он скатился на нижние мешки с мукой и рухнул ещё дальше вниз, не рассчитав ширины их мучного ложа. Теперь в муке был не только он сам, но и его «трудяга», он стал похож на живую сосиску в тесте. Манька, оценив сей «шедевр», брызнула смехом и, не спуская с него глаз, выудила из-за мешков Серегины штаны да трусьё и бросила ему. Тот быстренько напялил всё, наскоро соскоблив с «сосиски» тесто, посыпал брюки и рубаху мукой, с понтом «уработался»,