Когда 13 января 1918 года Николай Константинович скончался от воспаления легких на руках внебрачной дочери Дани Часовитиной, ему устроили пышные, воистину царские похороны несмотря на то, что власть в Ташкенте уже принадлежала большевикам. В сквере у военного Георгиевского собора, где в специальном склепе нашли успокоение бренные останки высокого больного, собралось полгорода, и все искренне сожалели об утрате столь яркой натуры.
Николай Константинович, обычно с насмешкой отзывавшийся о своих августейших родственниках, о брате всегда говорил с добротой: «У Константина чрезвычайно нежное сердце». Но они с годами отвыкли друг от друга, Константин Константинович лишь изредка вспоминал о стершем брате.
«Я написал Николе, кажется, в первый раз в жизни. Ему сегодня минуло тридцать лет» (2 февраля 1880 г.).
«Несколько дней тому назад мы узнали из письма Мама, что Никола в Ташкенте приступил к прорытию какого-то канала и обставил закладку работ некоторой торжественностью: был приглашен во главе местных властей генерал Черняев, отслужили молебен – и все это в самый день рождения Государя. Вдруг из Петербурга пришел запрет на продолжение работ. Итак, Николе придется за все платить из собственного кармана» (23 марта 1883 г.).
«Бедному Николе сего 36 лет. Я послал ему в Ташкент книжку своего перевода "Мессинской невесты"» (2 февраля 1886 г.).
«Вчера ко мне приезжал молодой психиатр Чехов, который с февраля по май пробыл у Николы в Туркестане, был и в Голодной Степи, и в Ташкенте и присмотрелся к Николиному образу жизни. В его рассказах мало утешительного, несмотря на то, что он вовсе не склонен преувеличивать. Напротив того, он, скорее, смотрит недостаточно мрачно, и все-таки у слушателя получается впечатление чего-то невозможно разнузданного, дикого и болезненного» (28 августа 1897 г.).
«Ездил к министру Двора барону Фредериксу говорить о Николе. Он, Фридерикс, смотрит на это трудное дело правильнее генерал-губернатора Духовского, который за один год не успел всесторонне разобрать характер Николы и находится под его обаянием» (26 марта 1899 г.).
«Проснулся в Твери с головной болью. Будя меня, Миша Репин доложил мне, что Никола на вокзале. Он пришел в вагон и, пока я одевался, беседовал с Палиголиком[15] в соседнем отделении. Мне слышался его неприятный, какой-то визгливый и как будто несоответствующий наружности голос. Одевшись, пошел к нему. Мы обнялись, и Павел Егорович оставил нас вдвоем. Чувствовал себя крайне неловко, и, думаю, Никола испытывал то же самое, мы говорили много, но все о ненужном ни ему, ни мне, как бы опасаясь затронуть другие вопросы… Прощаясь со мной, Никола был, видимо, тронут и прослезился. Жалко его! Болезнь (душевная) уничтожила в нем сознание добра и зла, он