Дошел до шатра, облачился в робу, приладил клинки к спине. Посох в руку, на ноги сандалии – готов!
Авенир с мулами и шестилапой тварью ждал у привала. Лицо было угрюмым, руки теребили миртовый браслетик. Марх бодро кивнул:
– Почему нас не разбудили утром?
– Чыдаха свергли. Теперь у хуннов другой каган.
Мрак поморщился:
– Вот как. Значит, нас никто не держит, можем отправляться.
Несколько дней путь прерывали лишь для ночлега. Ели, сидя на мулах, изредка останавливались сбегать в отхожее. Сабельщик понимал, что настроение хуннов сродни изменчивому ветру – недаром они дети степи, и старался поскорее отдалиться от стана. Попутчик был молчалив, отбивался короткими фразами и жестами.
Земля стала мягкой. Копыта увязали в словно взрыхленной почве, мулы шли медленнее, трава и деревья куда-то исчезли. На очередном вечернем привале расположились у подножия огромного камня. Марх подсел поближе к юноше:
– Из-за женщины тоскуещь? Как звали-то наложницу?
Юноша вздрогнул. Поднял взгляд, узрел пекшего мясо тарсянина.
– Фатира.
– Красивое имя. И сама, наверное, прелестница? Видал я на своем веку разных фей. Некоторые оборачивались драконессами, хм. Но первая, у меня на родине их зовут «лика»… это след на всю жизнь.
Парень занялся румянцем:
– Расскажи про свою «лику»?
– Я молодым отроком был, может даже помладше тебя годков эдак на … – сколько тебе, семнадцать? – на пару. Все время проводил или у отца в кузне, или на бранном поле деревянным клинком махал. И влюбился… Глубже озер были очи Вереи, руки мягче свежего хлеба. Но больше всего меня пленил смех. Задорный, как переливистый весенний ручей. Много было пастушек в нашей земле, а запала она мне. На праздник солнцестояния ночью зажигали костры, купались в озерце, бились на кулаках – все как водится, по традициям предков. Пили вино. Не такое, как ныне – раньше оно как сок было, только голову кружило, а аспидом поганым не жалило. Затащил я ее по нашей веселости в хлев. И все. Как крюком в сердце. Ни есть, ни работать, ни спать не могу – Верея лишь перед глазами стоит.
Марх потер лоб, отхлебнул из мехов. Заговорил медленнее:
– Дарил я ей подарки, менестрелей с вагантами посылал, вот только как подменили девку. Взгляд отводит, только меня видит – улыбка сникает. И молвить не молвит – что случилось, не пойму. А потом встретилась мне и говорит: ты меня прости, наваждение той ночью было. Есть у меня суженый, уж второй год меня уваживает, замуж скоро.
Все бы пережил, да суженый этот другом моим оказался. А я ему душу изливал – вот как, мол, она может? Я ей и то, и это, и люблю ее, и жить не могу, и все заработанное на подарки трачу. А он – да ты что, это же пастушка. Да о ней по всему селению слухи ходят, только уличить не получается. Он как ножом по сердцу языком резал, а она будто в холодный омут с веревкой на шее.
С полчаса