Я побежала к мама и пожаловалась ей.
Мама засмеялась, слушая мой рассказ.
– Мама, как можно смеяться этому, – обиженно сказала я.
– Позови его ко мне, – сказала мама.
Я побежала в залу и сказала Поливанову:
– Мама вас зовет, – и в голосе моем слышалось: «Вот вам будет от мама!»
Через пять минут Мими была снята и отдана мне на руки. Я побежала с ней в залу; играли польку. Чтобы поднять достоинство Мими, я просила Митеньку протанцевать с ней. Митенька тотчас же обвил руками ее талию и с ужимками понесся с ней по зале.
– Смотрите, смотрите, – кричала я смеясь, глядя на эту пару.
Проходя мимо двери залы, у которой стоял Кузминский, я сказала ему:
– Вот Митенька гораздо добрее тебя, и я люблю его, а ты злой и капризный.
– Ну, не сердись, не сердись, – догоняя меня, говорил он, – я больше не буду; хочешь, пойдем танцевать мазурку, – и он взял меня за руку.
Я согласилась, и мир был заключен. Когда впоследствии Лев Николаевич узнал про свадьбу Мими, он сказал мне:
– Отчего вы меня не позвали. Это нехорошо. Мне все Варенька рассказала про эту свадьбу.
Молодая жизнь наша, полная любви, поэзии и какого-то беззаботного веселья, царила в нашем доме.
Мы все были понемногу влюблены. И эта любовь, такая детская и, может быть, даже смешная в глазах взрослых людей, понимающих жизнь, будила в наших сердцах так много хорошего. Она вызывала сострадание, нежность, желание видеть всех добрыми и счастливыми.
Одна Лиза оставалась верна своей прежней серьезной жизни. Она с таким же увлечением продолжала учиться по-английски, много читала и немного выезжала. Правильные черты ее лица, серьезные выразительные глаза и высокий рост делали ее красивой девушкой, но она как-то не умела пользоваться жизнью, не умела быть юной, в ней не было той «изюминки», по определению Льва Николаевича, той жизненной энергии, что он находил в нас с Соней.
Поливанов чаще стал бывать у нас, он проводил в корпусе последний год. Я замечала, что уже давно он был неравнодушен к Соне. Любовь эта была вызвана ее участливостью к нему. Он был одинок, наш дом был для него как бы родным. Соня участливо относилась к нему, когда его постигло горе. Одна сестра его умерла. Другая 18-ти лет пошла в монастырь. Соня утешала его, как умела, беседовала с ним, играла ему его любимые арии из опер и сочувствовала ему, когда у него бывали неприятности по корпусу.
Поливанов сильно привязался к ней.
Я стала замечать, что как будто и Соня стала к нему неравнодушна. Она часто заговаривала о нем со мной. Бывало, посидит молча, призадумается и с улыбкой скажет мне:
– Ты знаешь, Таня, что он мне сказал: «У вас удивительное сердце. Когда я с вами, я делаюсь совершенно другой. Вы всегда имеете на меня хорошее влияние»… И еще многое он говорил мне… – вспоминала Соня.
Ее выражение лица делалось то задумчиво-серьезно, то задорно-весело.
– Соня, –