А кто знает настоящего автора – тот просто восторгается смелостью и бесшабашностью созданных словом образов. И с этим ничего не сделаешь: Раневская уверенно выступает в качестве озорного Арлекина, беззлобно-насмешливого персонажа классической итальянской комедии. Что, может, и не совсем положительный, но явно и не отрицательный. Зато вызывает широкую симпатию (и как указывается в «Википедии»: «должен вызывать у зрителя сочувствие к его смешным невзгодам и ребяческим горестям»).
Особый разговор – о грустных, порой даже трагических афоризмах, точнее, своеобразных мыслях вслух Фаины Раневской. Прочитал некоторые из них своим знакомым. Никто так и не опознал автора. Гадали-рядили: «Поздний Шопенгауэр», «готическая школа», «саркастический постмодернизм», «что-то из французских мизантропов». Самый интересный ответ: «Вроде как я это встречал в чьих-то предсуицидальных записках». Оба-на! Приехали! Эпатажная хулиганствующая клоунесса вдруг нежданно-негаданно предстает пронзительно скорбной философиней, отрицающей привычно оптимистичное отношение к жизни? Ну, а как еще можно проинтерпретировать такие, к примеру, строки:
«Несчастной я стала в шесть лет. Гувернантка повела меня в приезжий „зверинец“… на столе стояло корыто, в нем плавали два крошечных дельфина. Вошли пьяные, шумные оборванцы и стали тыкать в дельфиний глаз, из которого брызнула кровь. Сейчас мне 76 лет. Все 70 лет я этим мучаюсь!»
Кто-то, возможно, скажет: «Рисуется… Играет в трагизм, при этом явно переигрывает!» Я бы с таким заявлением не согласился. Категорически. Возможно, тут настоятельно необходимо прочитать весь «грустный цикл» размышлений Фаины Георгиевны: о жизни, о судьбе, о человеческом предназначении… И тогда начинаешь понимать – нет, не переигрывает и не педалирует. Скорее, многое скрывает, недоговаривает… Щадит своего потенциального читателя, слушателя. Поэтому с помощью особого, оптимистичного сарказма и старается несколько скрасить, подсластить горький вселенский трагизм человеческого одиночества. И выдает глубоко выстраданную авторскую иллюстрацию к бессмертному «Экклезиасту». Выраженного с полуулыбкой, но горше. С испитым до последней капли томлением духа в скрипучей карусели суеты сует.
Раневской хочется сочувствовать, только непонятно: грустный философ – это ее истинная натура, незыблемое природное качество или жизненное амплуа? Роль, с которой уже свыклась и смирилась? Есть расхожее суждение, что у увлекающихся профессией актеров и не поймешь, где кончается игра, личина, а где начинается жизнь, личность. Мол, порой они и для себя самих, в отсутствии зрителей, заигрываются, внедряя театральные кульбиты в повседневную жизнь. Кто знает?…
Думаю, Актриса всю жизнь