У богини был интересный акцент – очень мягкая «л», слишком округлая «у». Я стукнул там-там еще раз, уже сильнее. Потом снова. И снова. Губы расплылись в дурацкой детской улыбке. Я тут же её почувствовал и поспешил было убрать, но заметил, что лица музыкантов осветились такими же глупыми улыбками. Как будто они следили за младенцем, познающим мир. А что, я и был новорожденным, без биографии и имени. Поэтому я улыбнулся еще шире и принялся набивать шаткий нечеткий ритм.
Богиня рассмеялась и закивала головой в такт. Мой ритм становился четче с каждым её кивком, и когда в дело вступила флейта, меня уже было не сбить. Простой и точный ритм под моей ладонью вдруг стал извиваться и менять цвета, так что я поспешил присесть на ступени вокзала и включить в дело вторую руку. А черная богиня тем временем закружилась, подняв руки к небу, высоко подбрасывая голые розовые пятки, испачканные пылью вокзала. Тело её изгибалось и рвалось к небесам, словно бескрылая птица, сердце её бросалось на стены своей клетки из плоти и костей, и сила инерции бросала её тело за сердцем вслед, то страдающими ломаными линиями, то нежными соблазнительными полукругами. Я забыл дышать. К счастью, руки мои уже давно жили своей жизнью, и музыку не прервала бы даже полная остановка моего онемевшего от восхищения сердца.
И песня, и танец оборвались одновременно и неожиданно. Просто мы все трое остановились и уставились друг на друга, тяжело дыша. А вокруг курсировал, не останавливаясь ни на мгновение, многоликий поток эллипса Сансары.
– У тебя на футболке Гомер Симпсон, – вдруг сказала богиня, откидывая тонкими кофейными пальцами с лица черную макаронину. – Мне он тоже нравится. Хотя сама я гораздо больше похожа на Лиз.
Мир погас. Ровным огнем церковной свечи горела в окружившей меня тьме фигура богини с темными шпинатовыми аморини вместо волос и застывшим капуччино нежнейшей пенки вместо кожи. Она улыбалась мне своими черными губами, а меж сгустков вокзальной грязи проглядывали розовые краешки её ступней.
Я понял, что безнадежно влюбился.
2. Горькая
Её звали Амар – «любовь» по-португальски. Она родилась в Кракове, мать её была португальской художницей, отец – бухгалтером из Непала. Её спутника звали Штефаном, он считал себя обедневшим румынским бароном, хотя и провел большую часть своей жизни, шатаясь лабиринтами аккуратных трущоб Брашова. Оба они были бродячими музыкантами, временно осевшими в Одессе.
– Здесь пахнет рыбой и свободой, мокрыми каменными атлантами и гордыми кошками! Я пока не готова оставить этот город! – объясняла Амар.
Никогда не думал, что черные глаза могут лучиться таким теплым светом.
– А я пока не готов оставить Амар, – пожал костлявыми плечами длинный Штефан. – Кстати, друг. А тебя-то как зовут?
Что отвечать на этот вопрос, я пока не думал. Поэтому сказал честно:
– Никак. Час назад я продал свою личность вместе с именем, биографией