– Он самый, любезный мой гражданин директор!.. Ах, нет, ошибаюсь, мне следовало бы сказать – мой дорогой крестный, не правда ли? Ты крестил меня тридцать два года назад, тебе было тогда четырнадцать лет, в церкви прихода нашей родины. Наши отцы были друзьями, но ты позволил гильотинировать моего, любезный граф. Я даже не стану уверять, что ты сам написал его имя в списках осужденных.
– Это неправда! – вскричал Баррас.
– Ты помнишь мою сестру, граф?
– Вашу сестру?
– Да, мою сестру Элен. Ты видел ее ребенком, ей теперь двадцать пять лет. Пойдем, я представлю тебя ей.
Тот, кого звали Машфер, взял под руку Барраса и повел его к другой скамейке, на которой сидела молодая девушка, чудная красота которой была омрачена мутным взглядом. Она смеялась судорожным смехом и, вполголоса напевая припев из Марсельезы, вертела головой направо и налево.
– Она сумасшедшая, – сказал Машфер.
– Сумасшедшая, – прошептал Баррас, который в эту минуту забыл и Марион, и свой праздник в Гробуа, и свое высокое звание директора.
– Ах! – сказал Каднэ, последовавший за ним. – Мадемуазель де Машфер имела большие испытания. Ее отвезли к эшафоту в одно время с ее отцом и женихом, но она была спасена… О! Спасена ужасным образом… И вот почему она сошла с ума!
– Конечно, – прошептал Машфер, – смерть ничего не значит в сравнении с тем, что случилось с нею. Представь себе, граф, в тюрьме один из тюремщиков влюбился в нее, несколько раз предлагал он ей спасти ее, но она с негодованием отказывалась. Поверишь ли? Этот негодяй осмелился у эшафота объявить, что сестра моя готовится быть матерью! Лучше бы она умерла.
Баррас дрожал и время от времени отворачивался. Человек двадцать подходили к нему кланяться, одни в масках, другие с открытыми лицами: один служил в его полку, другой был его прежний приятель; третий, богач до революции, ссужал деньгами его, как младшего сына, всегда бывшего кругом в долгах. Среди женщин, которые оплакивали своих близких, Баррас узнал многих. Одних он встречал еще совсем юными, с чистым челом, со звонким смехом на лужайках Трианона, а других знал в городском свете. Одна принадлежала к знатной провансальской фамилии, находившейся в родстве с фамилией Барраса. И все эти люди, мужчины и женщины, как будто забывали, что Баррас был ренегат, директор Республики. Ему тихо кланялись, с ним заговаривали без горечи, ему не делали упреков, его не оскорбляли.
Машфер ходил рядом с ним, как Каднэ. Оркестр все молчал, танцы еще не начинались.
– Когда ты поздороваешься со всеми, – сказал Машфер, – мы начнем бал. Он, может быть, будет не так весел, как тот, который ты давал в Гробуа, но не сердись, любезный граф, он, конечно, будет лучше составлен.
Баррас ходил в толпе этих людей в трауре, которые хотели танцевать, как человек, потопивший свой рассудок в многочисленных возлияниях. Он шел, шатаясь, и позволял Каднэ вести себя. Он не смог удержаться от восклицания удивления, почти радости. Мужчина невысокого роста, весь в черном, за исключением желтого жилета,