– Повесить и этого! Всыпать хорошенько и повесить! Сейчас же!.. И тоже пусть висит неделю в назидание другим!
Пахолки отдубасили Вареницу, потом схватили под руки и, как он ни вырывался, чтобы броситься к ногам гетмана, повели наверх. За ним потащили полуживого окровавленного Астаматия.
Никто не проронил ни слова. Даже Азем-ага молчал, угрюмо поглядывая немного раскосыми глазами на гетмана.
Только сотник Берендей, казалось, чувствовал себя здесь уютно и в безопасности, на его изрытом оспой лице играла какая-то странная улыбка. Когда наверху захлопнулись двери и в подвале наступила тишина, в которой было слышно, как потрескивает пламя свечи, он сам лег на топчан и обратился к пахолкам:
– Начинайте!
Юрась удивленно уставился на него.
– Ты что паясничаешь?
Берендей весело оскалил зубы.
– А что же, ваша ясновельможность, мне делать? Плакать ли буду, смеяться ли – все одно не поверите мне…
– Но ты присвоил то, что принадлежит моей казне!
– Ну и присвоил… Ей-богу, присвоил!
– Что именно?
– Да вот вшей вдосталь набрался от вашего вшивого войска, пан гетман… Что есть – то есть! – И он подчеркнуто-нарочито стал почесываться.
Юрась вскипел:
– Над кем насмехаешься, дурень? Подумал ли ты, кто я и чью фамилию ношу?
– Бог с вами, пан гетман! Пусть у меня язык отсохнет, если я посмею хоть в мыслях посмеяться над славным именем вашего отца!.. Если и смеюсь я, то только над тем вшивым войском, которое судьба всучила нам за грехи наши!
– Не выкручивайся! Это тебе не поможет!
– Я знаю… Потому и говорю – начинайте! Да чешите же, иродовы души, мои пятки так, чтоб было мне не грустно, а весело! – обратился он к пахолкам, вчерашним своим подчиненным. – Чтобы умирал я не плача, а смеясь!.. Слышишь, Петро?
– Слышу, – глухо отозвался молодой пахолок.
– И ты, Иван… Развесели своего сотника напоследок, будь ты неладен!
– Да уж постараюсь, благодетель мой, – хмыкнул второй пахолок, поплевывая на руки и вопросительно глядя на гетмана.
Юрась подал знак начинать.
Берендею отсчитали триста ударов. Дважды его отливали водой. Но он упрямо стоял на своем.
– Ни одного шеляга не присвоил… Умереть мне на этом месте!.. Это собака Многогрешный набрехал на меня. Иуда!
В конце концов гетман засомневался: может, и правду говорит сотник?
– Еще живой? – спросил он, когда Берендей затих и лежал неподвижно, как бревно.
– Только и того, что теплый, – ответил пахолок, вытирая рукавом вспотевший лоб. – Еще разок вытянуть получше кием – и врежет дуба!
– Ну ладно, хватит! Если очухается, пусть живет на здоровье.
Многогрешный наклонился к Юрасю.
– Как можно, ясновельможный пан гетман! – прошептал вкрадчиво. – Если он выживет, станет злейшим врагом вашим!
– Почему он должен быть моим врагом, если я дарую ему жизнь? Наоборот,