– Она созрела, – сказал один.
– Думаешь?
– Ну, я так точно созрел.
– Тогда вперед. Что тебя останавливает? Венецианцы еще не берут за это налог, верно?
– Венецианцы побрезгуют такой худышкой. Они даже не посмотрят в ее сторону и пальцем ее не тронут, эту грязную маленькую сербку.
– Красавицей ей тоже не стать, – заметил его спутник.
– Ей вообще никем не стать, – зловеще рассмеялся второй, помахивая огромным ножом для разделки свиней.
Они сошлись на том, что забавнее будет подвергнуть ее пыткам, чем совокупляться с нею.
Единственный из солдат, носивший некое подобие формы, демонстративно отвернулся, когда трое мужчин подошли к девочке, схватили ее за руки и за ноги и распяли, словно на кресте, под бесцветным небом. Четвертый провел своим стилетом по взмокшему лбу, чтобы увлажнить его. Кровь шумела у Сосии в ушах, заглушая все остальные звуки: она уже не слышала, о чем они говорят. Ее била сильная дрожь, и органы чувств отказали ей: каждый удар сердца, словно лопатой, зачерпывал новую гору снега из огромного сугроба и обрушивал на нее. Еле слышно прозвучал ее жалобный крик; рот ее наполнился желчью, и она едва не задохнулась.
Они разорвали на ней платьице и вырезали огромную букву S у нее на спине, узнав, как ее зовут, у остальных детей. Она плакала и стонала, извиваясь на колу, а они гоготали, глядя на нее.
После того как солдаты скрылись в лесу, из своего укрытия в амбаре вышли родители Сосии. Отец Сосии снял ее с черенка вил, и она повалилась в грязь. Она подбежала к матери, схватила ее за руки и попыталась обнять ими себя, но тщетно. Никто не желал смотреть на Сосию, и, когда она попробовала забраться матери на колени, та грубо оттолкнула ее в сторону.
В простодушной горячности детства она решила умереть как можно скорее, отказавшись от пищи и воды. Больше ей их не предлагали.
Умереть у нее почему-то не получилось. Рана быстро зажила, даже не воспалившись. Физически Сосия не пострадала. Но боль утраты, вызванная тем, что мать отказывалась взглянуть ей в глаза, ранила куда сильнее, проникнув глубоко под кожу.
Она изменилась и стала другой.
Она перестала плакать; она, у кого с самого детства глаза были на мокром месте, а душа всегда оставалась нежной и ранимой. Она никогда не заговаривала о том, что случилось. Загадкой осталось и то, что она смогла понять из обращенных к ней слов мужчин. Она не вспоминала их, как и самих солдат. Но их жестокие взгляды исчеркали ей лицо, а грубые фразы начали складываться в ее собственные предложения. Предложения эти неизменно были краткими, а смысл, который она в них вкладывала, был смутным и неясным. Взгляд