Я быстро настроил привычные шесть струн и сказал:
– Ария московского гостя!
Тут я поймал восторженный взгляд Нины, и меня понесло.
Повесил свой сюртук на спинку стула музыкант,
Расправил нервною рукой на шее черный бант.[1]
Никогда я так не пел. Руки слились с сердцем, а сам видел перед собой только Нинины глаза. Ребята восхищенно слушали. Я уже минут пять молчал, а они все сидели, не шевелясь.
– Какая хорошая песня, – сказала, наконец, Вера, – Только… какая-то странная. И играете вы как-то странно.
– Я же сказал, что почти Паганини, – пошутил я и запел романс.
Накинув плащ, с гитарой под полою,
К ее окну приник в тиши ночной!
Не разбужу ль песней удалою
Роскошный сон красавицы младой!
Я пел только для Нины. Я забыл о Мишке, о Вере и, вообще, забыл, где я нахожусь. В чувство меня привели родители Веры, которые пришли домой со смены и громко затарахтели ведрами у входной двери.
– Серега, пора домой, – потянул меня за рукав Михаил, и я позволил себя увести, не сводя с Нины глаз.
– Ну, ты и странный! – говорил по дороге Мишка, – нашел на кого глазеть! Она же уродина!
– Ничего ты не понимаешь, – грустно сказал я, – у нас из-за таких женщин стреляются!
– Вот еще одна причина, по которой я не тороплюсь в будущее! – рассмеялся Михаил. – А поешь ты отлично. И действительно странно. – Он помолчал. – И дерешься ты отлично. Покажешь пару ударов?
Мы осторожно пробрались в комнату, стараясь не беспокоить родителей, попрощались, и я шагнул в шкаф. Дома я улегся на диван и стал думать о Нине, и минут через двадцать погрузился в очаровательный эротический сон.
Утром я попытался почитать учебник. Ничего не получилось. Смотрел в книгу – видел… Нину.
Тогда, натолкав в карманы семечек, я пошел искать тот дом, где вчера (в 41–м!) был в гостях. Нашел быстро. Странно, что, будучи мальчишкой, я никогда не бывал здесь. Да, это был тот самый дом, в котором жила Вера, но он был пуст. Наполовину развалившиеся стены, расколотые стекла, перекошенные ставни, короче, разруха полная. Я пробрался через поросший бурьяном двор и вошел в дом. Пусто. Только ветер гуляет. На одной из стен был прикреплен портрет Сталина, покоробленный от сырости. Из дверного проема на меня смотрела крыса. Я выбежал на улицу. Немного подумав, я решил, что мне нужно поговорить с дедом Францем. Вот кто должен знать все! И я направился к нему, по дороге придумывая предлог, чтобы зайти в дом.
Замечательно, что Франц Иосифович сидел во дворе.
– Доброе утро! – крикнул я, подходя к калитке.
– А, Боровской-внук, – дымя папиросой, сказал он, – Жить сюда переехал?
– На время экзаменов только!
– Ну-ка, зайди-ка! Я тебя проэкзаменую!
Я с радостью распахнул калитку и прошел к нему под тень яблони. Сидя на самодельных стульчиках, мы поговорили