Я учился держать скрипку, извлекать звук, читать простейшие ноты. Иногда он просто играл, а я слушал, затаив дыхание, боясь моргнуть и потерять хоть одну ноту. Музыка лечила – как будто залечивала внутри то, что отец разбивал каждый день.
Однажды, когда снег уже начал таять, я не выдержал.
– Мне нельзя быть музыкантом, – прошептал я, не глядя на него. – Я не должен даже прикасаться к скрипке.
Старик приподнял брови, но промолчал. Я вдохнул глубже, будто прыгал в воду, и сказал:
– Мой отец… он палач. И я должен стать палачом. Меня учат убивать. Я уже…
Я запнулся. Скрипка в моих руках будто стала тяжёлой.
– Я уже убивал. Кур. Скот. Скоро, наверное, и людей.
Старик не перебивал. Он только молча достал из-за пазухи платок и протёр очки, будто смотрел сквозь них в мою душу.
– А ты хочешь этого? – тихо спросил он.
– Нет, – прошептал я. – Больше всего на свете я хочу играть. Только играть.
Он долго молчал, потом вдруг усмехнулся:
– Я видел сотни детей. Кто-то за конфету берёт в руки смычок, кто-то – из страха. Но у тебя в пальцах – музыка. Она у тебя в сердце, в дыхании, даже в том, как ты молчишь.
Он положил руку мне на плечо.
– Через несколько месяцев мы уезжаем. Дальше, в сторону Вены. Там у нас будет концерт в театре, потом ещё, и ещё. Жизнь на колёсах – не сахар, но и не эшафот. Если сможешь – приходи. Я не даю обещаний, но вижу: ты не палач.
Я молчал. Моё сердце билось так сильно, что я слышал его в ушах.
Шанс. Надежда. Побег. Но как?
Сзади, в темноте, что-то скрипнуло. Я обернулся резко – никого. Наверное, просто ветер. Или, может быть, кто-то всё-таки следил за мной…
Так проходили дни, а потом недели. Наступила весна, и труппа Леопольда задержалась в нашей деревне – он обучал дочь одного из богатейших бюргеров. Я не хотел, чтобы они уезжали. Он стал мне родным.
С утра я ходил с отцом на охоту – не каждый день, но несколько раз в неделю. Мы охотились на всё, что двигалось. Позже я беспощадно сносил голову нашей добыче.
Когда отец уходил, я бежал к уличным музыкантам. Каждый день я с нетерпением ждал ночи, ждал, когда он уснёт – и убегал к Леопольду.С ним было легко. Мы много беседовали, играли на скрипке. Я уже не представлял свою жизнь без него, без музыки.
Однажды вечером Леопольд принёс мне скрипку. Настоящую. Не ту, на которой он учил детей на ярмарках, а старую, тёплую, отполированную временем.
– Она моя, сказал он.
– Но теперь твоя очередь.
Я не мог говорить. Просто прижал инструмент к груди. Это был самый ценный дар, который я когда-либо получал.
С тех пор я прятал скрипку под половицей в своей комнате. Днём, когда отец уходил в город по делам или в трактир, я закрывался и играл. Я уже не бежал к артистам – я всё играл и играл.
Мать слышала. Я знал, что слышала. Иногда она останавливалась у двери, но никогда не входила. Лишь однажды прошептала, проходя мимо:
– Только тише, Генри. Не дай