Я начал играть.
Мелодия рождалась только в моей голове, но она звучала так ясно, так громко, будто действительно лилась в пространство. Она была грустной, но красивой. В ней было всё – снег, крики отца, куриная кровь на топоре, моя мечта.
Мелодия успокаивала. Я уходил в неё с головой, будто в мир, где не было сарая, крови и приговора, которому меня готовили. Я играл, пока пальцы не замёрзли. Я играл, пока не перестал чувствовать страх.
В тот день я впервые убил. Но воображаемая скрипка помогла мне остаться собой.
Глава 3
День за днём отец заставлял меня брать в руки топор. Работа палача была грязной. Не в смысле крови – отец умывался после каждой казни, менял рубаху, чистил топор до блеска. Грязной – в смысле душевной. Но при этом высокооплачиваемой. Мы жили лучше других: в доме был свой погреб, дров хватало на всю зиму, у матери было даже зеркало с медной рамкой, привезённое из Мюнхена. Но всё это ценой одиночества и страха. Отец был одним из лучших палачей в округе. Его знали по точности и скорости. Он обезглавливал с одного удара, быстро, чисто, без визга и долгой агонии. Казни через повешение он тоже проводил безошибочно – знал, где сделать петлю, как рассчитать высоту, чтобы шея ломалась сразу. Вульф его очень хорошо подготовил.
Отец никогда не брался за мелкие подработки. Не пытал, не собирал пошлины с проституток и борделей. Эти дела считались среди населения особенно грязными, из-за этого этим обычно занимались плачи. И хоть за них платили щедро процентами с доходов заведений – отец считал это недостойным.
«Мы не мусорщики», – говорил он однажды, когда я услышал разговор с каким-то городским стражем.
В дни казней он возвращался домой поздно. Всегда усталый, пропахший потом, спиртным и табаком. Молча проходил на кухню, наливал себе чего покрепче и садился в кресло у печи. Он пил медленно. Глядел в огонь, будто видел там не пламя, а то, что осталось за эшафотом.
Я не знал, о чём он думал. Он редко говорил о своей работе. Но каждый его взгляд, каждый жест напоминал – я должен быть таким же.
Пока отца не было дома, мать учила меня арифметике, чтению, письму. Отец знал это и одобрял, всегда говорил, что его сын должен уметь писать и читать. Мы с матерью стали по долгу разговаривать, она читала мне книги, рассказывала мне истории, а я играл ей на воображаемой скрипке и напевал мелодии, которые придумывал на ходу. Она улыбалась и всегда мне хлопала. Она была единственным человеком на моих концертах, единственным, но самым дорогим и родным.
Как-то она сидела на краю жесткого деревянного стула, слегка склонившись над старым потрёпанным букварём. На коленях у неё лежала тетрадь, исписанная аккуратными, но чуть неровными буквами «Генри». Я хмурился, старательно выводя следующее слово.
«Жи… знь», – пробормотал я, глядя на строку.
– Это то,