Сезанн вывел живописца из кинтона жизни, где художник, натемпераментившись, сидел хроникером, изобразителем всяческих историй, преступлений любвей, зорь, так далее и тому подобное.
Художник и не заметил, как воспроизводительная потребность создала для себя свое искусство. Фотографический аппарат и кино изображают так, как никогда художнику и не сделать. Хотя он всё же, непонятливый, и сюда впутался: фотографа хочет сделать Рембрандтом, а кино – «художественным театром».
Но кто же такой художник-живописец, голый, без тряпок, темпераментных чувствительностей, и изобразительностей, и отобразительностей? (Укороченный ответ) – человек, через которого течет поток цвета, и он материалом своего ремесла дает этому потоку русло, форму.
Сезанн подошел к холсту, как к полю, которое творец удобряет, обрабатывает, засевает и выращивает на нем новые плоды в природе. Его еще беспокоили музеи. «Я хочу создать искусство такое же вечное, как искусство музеев»[23]. Но тем, что он сделал, а разрушил статическую пассивность музейной вечности и вывел в динамической активности созидания и разрушения. Здесь обнажилось творчество. Мы видели художника, что стоял перед своим станком и, в то время как столяр строил стол, кузнец – топор, ткач – холст, каменщик – дом, живописец стоял в стороне и строил такую же новую, небывалую в мире, не растущую на деревьях, не созревающую в земле вещь – картину. Он стоял перед ней, сложенный из движений своего творческого действа, нагруженный соблазнами разума, с работником труда – сердцем, всегда готовым двигать его кисть. Через него мчался поток цвета жизни (семена новой природы), и в момент, когда плод должен был выпасть из творческого чрева, разум обливал его мертвой водой рассудка, и мертворожденное или искалеченное заспиртовывалось в картине. Так живописец оправдывал себя остовами вещей, которые он выкрашивал своим цветом. Правда, и Сезани еще изображал вещи, пейзажи, но для него они уже были только остовами, и небо его цвело тем же цветом, что и деревья, что и люди, что и вода.
Разрушение вещи
Мы сейчас осознаём то бытие, что уже позади нас. Мы видим, что освободившийся от рассудка цветовой поток в первой стадии аннулировал вещь как причину, потом начал ее деформировать и затем разрушил ее окончательно. И начал не изобразительно, а творчески строить новый организм. Так же, как жестянщик вырезает из листа жести кружок, сгибает цилиндр, делает ручку и затем складывает все эти части в одно целое, так же художник начал отрезать, отбирать от вещей те их элементы, что ему нужны были для его целого, и складывать в той системе, которую он строил. Это совершил кубизм. Кубизм завершил живопись, доведя ее выражение до максима. С силой и самодовлеющей убедительностью он соединил в одном холсте все контрасты. Звучность, мелодию, тембр отдельных инструментов, струнных, деревянных, медных барабанов, он соединил в одном холсте в один оркестр цвета и фактуры (самой кожи холста) и плоскостей, и объемов, и линий. Палитра уже не могла дать всего для этой звучности, и художник сделал первый шаг – вклеил в поверхность холста вырезки из газет, обои, материю и тому подобное. Второй шаг – живопись