Он подмигнул, похлопал меня по руке и поднялся с постели, намереваясь уходить. Десять минут, отведённые на пациента, истекли, и ему пора было бежать к следующему. Мы все для них – всего лишь пункты в нескончаемом графике посещений.
– Отдыхайте и готовьтесь к анализам.
Как только доктор Рональд Эймс отпустил мою руку, пальцы тут же стали замерзать, как и всё внутри. Будто я вышла на растерзание зимы без пальто и с босыми ногами. Так не хотелось оставаться одной. Хотелось, чтобы кто-то объяснил, что именно случилось на мосту. И жив ли тот мальчик.
А если он всего лишь плод моего воображения, то почему его смерть показалась такой реальной?
Доктор Рон вышел из палаты, оставив меня с мертвецом из снов. И только писк монитора напоминал, что хотя бы я всё ещё жива.
***
Больничная палата, но не моя. Стены цвета неба, что постепенно утрачивает свой оттенок, бледнеет и превращается в прозрачную массу. Жалюзи на окнах, из форточки не разглядеть высокого каштана, что доставал своими могучими ветвями до стекла и, покачиваясь на ветру, стучался, будто хотел войти с визитом. Ни стола с букетами, ни уже приевшегося писка монитора.
Как я здесь оказалась? Ведь только что я вытерпела мучительно долгое сканирование в капсуле МРТ и отдыхала на койке, всё ещё сохранившей мой запах и тяжесть моего тела.
Вместо меня на ней лежала женщина и глубоко дышала: её грудь, облачённая в больничный халат, вздымалась и опускалась в определённом ритме. Вдох-выдох, пока сердце послушно гоняло кровь по всем уголкам тела. Молодая, может, несколькими годами старше меня, но в гораздо более тяжёлом состоянии. Ведь я очнулась, а она всё ещё пребывала в мире грёз. Аппараты почему-то молчали о её сердцебиении, и не переводили в цифры показатели её жизни, хотя та измеряется далеко не пульсом и уровнем кислорода. Я видела, что девушка была жива, но монитор не отображал её состояние. Скорее всего, его отключили, чтобы дать пациентке отдохнуть без посторонних звуков.
Бледная, как сама белая простыня под её телом. Рыжие волосы, утратившие блеск, рассыпались по подушке ярким полотном. Тоненький нос с горбинкой вдыхал пропахший хлором и спиртом аромат больницы, а губы сомкнулись в прямую линию, слишком бледную без помады. Почему-то мне показалось, что эта девушка любила красить губы. Ей бы пошло, под цвет волос.
Но почему она в моей палате? Или… почему я в её?
Чтобы не разбудить и не вторгнуться в её орбиту, я намеревалась тихонько выйти и вернуться к себе, как внезапно в тишине за спиной что-то захрипело. Резко обернувшись, я заметила, как девушка тянет воздух, но как будто не может вдохнуть. Если девушка и переживала агонию, то по лицу ничего не возможно было сказать – оно оставалось таким же бесчувственным, невозмутимым, как будто неживым.
Что-то происходило, но я не могла понять, что именно. И не могла ничего сделать. Сердце ныло, шептало, что она умирает, что я должна вернуть её к жизни или сбегать за помощью.